Бальзаковские женщины. Возраст любви
Шрифт:
«Увы! Предчувствия мои были справедливы. Отец Жюно, от природы мрачный характером, был поражен этим страшным явлением так, что совершенно потерял возможность сделать что-нибудь полезное для сына. Обе сестры Жюно, не меньше приведенные в ужас, умели только плакать и жаловаться, по крайней мере, младшая из них… Сын ее, этот Шарль Мальдан, был таков же, как в Лионе: ничтожный ребенок, и его бесхарактерность имела пагубные последствия. Все они не знали, что делать… Жюно был окружен только любовью жителей городка Монбара, и благородные, великодушные поступки их в этом случае удивительны. Четверо из них бодрствовали и смотрели за больным».
Интересная получается картина: дряхлый отец потерял всякую способность сделать что-либо полезное для сына, сестры — умеют только плакать и жаловаться, племянник — ничтожный ребенок. В результате у постели больного Жюно вынуждены были дежурить совершенно посторонние жители Монбара. А где же, позволительно будет спросить, был сам Альбер — в некоторой степени родственник Жюно, его шурин, пышущий здоровьем мужик, да к тому же всем своим положением в жизни обязанный именно родственным связям с герцогом? Чем он проявил себя в эти тяжелые дни? Наверное, он был очень занят писанием писем (так и хочется сказать «донесений») своей сестрице.
В доме отца встревоженный и затравленный Жюно не переставал думать о жестокости и несправедливости судьбы. Мысли эти стали его навязчивой идеей. Император, Франция, Лора, маршальский жезл — весь окружавший его мир, все, что было ему дорого, оказалось гнилой, омерзительной декорацией. Как все опостылело! Почему так медлит смерть? Почему дает время и возможность снова и снова ворошить всю эту грязь?
Как все происходило в точности, не узнает уже никто. Мы можем лишь предположить, что это было так или примерно так: дрожащей походкой Жюно поднялся по лестнице, проскользнул в свою комнату, повернул ключ в замочной скважине, поспешно открыл окно. Жизнь в тысячах проявлений, звуков, шорохов была рядом, на расстоянии протянутой руки. Он сел на подоконник, свесил ноги…
Тело ударилось о мостовую с глухим стуком, но Жюно и здесь не повезло: он не умер сразу, а лишь получил сильные ушибы и в нескольких местах сломал ногу. В других обстоятельствах, даже при умеренной жажде жизни, у пострадавшего такое ранение не было бы смертельным.
Местные лекари, прежде всего один медик из Самюра и другой из Шатийона, пытались что-либо сделать, они ампутировали несчастному герцогу поврежденную ногу, совершая при этом ошибку, на которую указывал еще Платон, утверждавший, что самая большая ошибка врачей состоит в том, что они пытаются лечить тело человека, не пытаясь вылечить его душу. Жюно не становилось ни лучше, ни хуже, он был отрешенным, погруженным в себя, как бы на пороге вечности.
Из Парижа был вызван и приехал вместе с дядей Жюно, главным сборщиком податей в департаменте Верхней Соны, знаменитый хирург Дюбуа, но и он ничего не смог изменить. Жюно стал срывать повязки, бредить. Началась гангрена, а вскоре и общий паралич…
Жюно умер 29 июля 1813 года в четыре часа вечера.
Свое отсутствие в Монбаре в последние часы жизни Жюно Лора впоследствии очень художественно объясняла плохим самочувствием после случившегося у нее выкидыша. Позже она писала:
«Бедные дети мои в одну неделю едва не сделались совершенными сиротами. Когда я мысленно переношусь к этому периоду моей жизни, я теряю способность чувствовать от скорби и спрашиваю сама себя, не имеет ли человек больше сил для страданий, нежели для счастья?»
Итак, Лоре было всего двадцать восемь лет, а на руках у нее осталось четверо детей: две дочери, девяти и одиннадцати лет, и два сына, трех и пяти лет. Кроме того, у нее насчитывалось долгов на почти полтора миллиона франков. Разоренной вдове пришлось продать все свои драгоценности, обстановку и винный погреб.
При Реставрации герцогиня, как и многие другие, внезапно обнаружила в себе монархические чувства. Наполеон, некогда бывший ее кумиром, теперь сделался «чудовищным узурпатором».
Падение Империи герцогиня встретила криками «Да здравствует король!» в компании своего любовника Мориса де Баленкура. Потом вместе с детьми она переехала к нему в замок Шампиньи. Там-то у нее и случились неудачные роды: девочка родилась мертвой.
Ее бывшему любовнику и другу князю Меттерниху, несмотря на объявленные усилия, не удалось спасти заграничную собственность герцога д’Абрантеса, а может быть, он и не очень старался это сделать.
После неудачных родов герцогиня перебралась в свой парижский особняк. Она позволила себе еще устроить несколько званых обедов и приемов, хотя средств на это уже совсем не было. Ее любовник помог ей, оплатив за нее 300 000 франков, но этот источник быстро иссяк. Лора тут же написала маркизу де Баленкуру прощальное письмо, он был ей больше не нужен. Одновременно она отправила официальное прошение новому королю Людовику XVIII. К ее пенсии, составлявшей 6000 франков, тот добавил из своих личных фондов еще 20 000 франков и сохранил за ней право на титул. Сменивший его в 1824 году его младший брат Карл X сохранил это положение дел.
В момент знакомства с Бальзаком герцогине д’Абрантес было уже за сорок, но она все еще оставалась красивой и привлекательной: у нее были живые глаза, свежий рот, черные как смоль волосы. От былого величия ей удалось сохранить благородство осанки да манеру ношения шали; именно по этим двум признакам в ней можно было признать настоящую светскую даму.
А. Труайя характеризует ее так:
«У нее был прекрасный цвет лица, живой взгляд, красивая, белая шея, мягкие, волнистые, темные волосы, а ее вид и речи доставляли окружающим удовольствие».
Этот портрет дополняет П. Сиприо:
«Герцогиня любила поболтать, не забывая при этом показать свои ровные зубы. Рот ее был немного великоват, но очень выразителен. У герцогини было лукавое и насмешливое лицо, голова, гордо посаженная на длинной шее, которую она грациозно изгибала, если собеседник вызывал у нее интерес. Лоре д’Абрантес приписывали также белоснежную шею, восхитительно выточенные грудь и плечи, ослепительные обнаженные руки».
Она была приятной собеседницей, говорила изящно и чуть насмешливо, и, выражая весьма тонкие мысли, не впадала в вычурность. В свое время она отлично изучила мужчин и женщин и знала все тайные пружины, которым повинуются и те, и другие. Но главное, будучи небезгрешной, она и не требовала, чтобы все остальные были безгрешными.
Когда герцогиня пристально смотрела на Бальзака, тот терялся, а она, словно играя с ним, ласково смеялась:
— Ах как же вы молоды! Я вижу, что вы влюблены. Но кто она? Вы молчите, и это только усиливает ваши душевные муки. Она не отвечает вам взаимностью? Но как же вы можете знать об этом, если не решаетесь открыться перед ней?
Ей нравилось это развлечение — делать вид, что уверена, будто молодой человек влюблен в кого-то.
Надо сказать, что в разговоре она очень быстро переходила от простых любезностей к вещам более двусмысленным и интимным. Этими уловками она почти всегда достигала того, что окружавшие ее мужчины проникались самыми нежными чувствами к ней.