Банальная история
Шрифт:
— Боишься? — шепотом спросила Оля.
— Нет, трушу. Немного, — ответила я и посмотрела вокруг, выискивая дом N 26.
Наполовину заметенный домик без окон, с вылущенными ветрами, дождями и морозами деревянными воротами, которые, по моему глубокому убеждению, стояли на одном энтузиазме, и оказался нашей конечной точкой. Цифра 26 красовалась на его стене, нарисованная кем-то в пылу творчества красной краской.
Я зажмурилась, уверенная, что это все мне лишь блазнится. Не может мой капризный изнеженный супруг переехать сюда по собственной воле и жить без принуждения. Наверняка его сюда отконвоировали и держат под замком, с усиленной охраной. Я открыла
— Оль, у меня галлюцинации? — спросила тихо.
— Не-а, — качнула та головой, хохотнув.
— Может тебе не правильно адрес сказали?
— Не-а.
— Ты хочешь сказать, что Олег живет здесь? — ткнула я пальцем в сторону убогого сооружения.
— Ага, — кивнула та с видом идиотки. И судя по ее лицу, пребывала не в меньшем шоке, чем я. — Н-да-а-а, бог с ним, с телевизором и посудомоечной машиной, да, Ань?
— Точно, — согласилась я и открыла дверцу, решительно вылезла и…затопталась рядом, ежась не столько от холода, сколько от предчувствия неприятной сцены.
— Может, обратно, той же дорогой, но в медленном темпе? Ну, их, Ань, в деревнях с тактичностью, прямо скажу, никак. Погонят какой-нибудь запчастью от свеклоуборочной машины, — несмело заметила подруга, встав рядом со мной.
— Нет, второй раз я сюда не поеду, а с Олегом поговорить надо. Что ему здесь? А может, и спасать придется.
— Ага, приворожила его доярка Глафира Охряповна Череззабороногузадирихина…
— Несмешно, — одернула я ее и, подрагивая от волнения, пошагала к воротам. Стукнула по растрескавшемуся от старости дереву железкой, висящей на веревке, и застыла в ожидании, унимая расшалившееся сердце, придумывая краткий, но внушительный текст речи, выслушав которую, Олег тут же сядет в машину и поедет со мной домой. Вот только правильных, нужных и оптимально подходящих слов, не находилось. Я была готова расплакаться от бессилия, по-простому, без патетики, призвать его к долгу мужа и отца.
В этот момент ворота приоткрылись, образуя небольшое пространство, в которое можно было разглядеть лишь его творца. Но как раз этого мне и хватило.
На меня смотрели знакомые черные глаза, полные ненависти и желчного презрения.
Гульчата.
Она молча смотрела на меня, я — на нее. Все слова, что я готовила, тщательно выискивала и сортировала, пропали. И я уже о том не жалела, потому что они стали не нужны. Я видела по ее взгляду — Олег для меня потерян. Его не пустят, не позовут, не стоит и просить. Мой взгляд скользнул вниз и остановился на ее животе, не большом, но достаточном, чтобы понять — женщина в положении. Месяцев пять-шесть, не меньше — прикинула я и пошатнулась. Вот и все. Вот и внятная причина трусливого бегства Олега, его обмана и предательства, его поведения в последний год. Сколько грязи я видела, сколько нотаций и претензий проглотила, сколько обид и оскорблений стерпела? И зачем? Ради чего?
Я молча развернулась и пошла к машине, еще четко храня тишину в душе, но чувствовала, как внутри уже нарастает плач.
Села в салон и зажмурилась, пытаясь справиться с собой, прогнать слезы и предвестники истерики, по типу стенаний безутешной Ярославны. Совершенно глупых в моем варианте, потому как бесполезных и бессмысленных. Слишком много чести, Олежик, слишком много…
— Эй, ты чего? — тихо спросила Ольга, хлопнувшись на соседнее сиденье. — А поговорить? Ты что его не позвала? Передумала? Ань? Да ты что онемела, что ли? Ну, хочешь, я позову твоего ненаглядного?
Я хлопнула дверцей машины и рванула с места, спеша покинуть деревню, как зачумленную местность. И почти не видела дороги: передо мной, словно листы отрывного календаря, мелькали картинки недавнего и далекого прошлого. А то, что было неясно, скрыто и непонятно, открывалось, обнажая всю неприглядность правды, жуткой, шокирующей в своей наготе.
Гульчата. Ее поведение, взгляды. Я могла бы догадаться сразу и догадалась, но отмела данную мысль, как абсурдную, лишь по одной причине — мне было бы очень больно. Мне и больше никому. Психика сама построила ограду из множества «не»: не может быть, невозможно, не посмеет, не пара. Выстроила заслон из четких аргументов, основанных на логике, которой не было на деле ни в поступках Олега, ни в моих поступках, ни в действиях Андрея.
Он знал! Самое ужасное, что он все знал и молчал. Он привел ее на праздник, столкнул двух любовников на глазах ничего не подозревающей жены и наблюдал, равнодушно взирая на мучения сломленных и согнутых по его воле людей. И указывал мне, чуть не кивая головой — смотри, что из себя представляет Кустовский! Разве он достоин тебя, разве он муж, мужчина? И сравни нас — вот он, кто лишь говорит, что любит, по сути, не имя понятия о том, что это такое. А вот я — не говорю, не повторяю, не изливаю пьяные, ханжеские страдания, но проявляю свою любовь на деле, доказывая не пустыми словами, а действиями.
Но, Господи, как же это жестоко!
Меня душили рыдания, все невыплаканные слезы по поводу несправедливости мироустройства, по тем жутким обидам и подлостям, с которыми сталкивалась с рождения, которые проходила, раня душу и сердце. Они гнули страхом перед жизнью и вечной виной неизвестно в чем. Зачем я гнулась? В чем винилась? Почему боялась? Кто-нибудь, кроме меня, думал о том, что делает, чувствовал себя неправым? Кого-нибудь еще изъедала боль за совершенные ошибки и несовершенные поступки? Почему другие оправдывают себя и множат подлости, не признавая за собой и доли вины, я же, как лакмусовая бумажка мгновенно реагирую на каждый нюанс совершенного поступка, рожденного чувства, каждую искорку негатива раздуваю до уровня ритуального кострища? Что было бы проще жить, как Гульчата и Олег, не гнушаясь низостью поступка в достижении цели…
Гуля. Как она смотрела на меня! Словно на тлю, на дерзкую помеху к ее цели. Уже запатентованной, заштампованной и осязаемой. Впрочем, ее можно понять, она ждет ребенка, но вот Олега невозможно ни понять, ни тем более — оправдать.
Он не мог не знать, что скоро станет отцом. Гульчата не из тех женщин, что скроет подобную весть, наоборот, я больше чем уверена, выдаст ее в первую очередь с гордостью и сознательным давлением, принимая как повод и довод к шантажу, приобретению ребенку отца, себе мужа. Нравственная сторона дела подобными особями не рассматривается, как причисленная к разряду обременительных и несущественных.
Вывод один — Олег знал, наверняка давно, с самого начала, месяцев пять как. И все же устраивал мне сцены и скандалы по поводу отсутствия наследников. Планомерно, методично разбивал мои аргументы и страхи, намеренно бил по самым больным точкам, толкал на безумный шаг и добился своего.
Но зачем, зачем?!!
Ведь он понимал, что тема деторождения болезненна для меня, а для него уже не актуальна. Знал, что эта тема закрыта для меня не по собственной прихоти, а из-за естественного чувства самосохранения, прекрасно осознавал, что толкает меня не в объятья акушеров, а на смерть.