Банда 2
Шрифт:
— Сергей Николаевич... Послушайте меня, — Пафнутьев положил ладони на колени. — Вы вправе относиться к нему, как сами того пожелаете. Тут я вам не советчик. Но для полноты картины могу сказать — он вел себя достойно. Во всех смыслах этого слова.
— Дар — вежливо удивился Сергей Николаевич; — Надо же...
— Он сделал то, на что ныне способен один человек из миллиона.
— Что же он такого замечательного совершил? Уехал к тетке на черешню?
— Он уничтожил всех прямых виновников... То есть, преступников. Он бы и с остальными расправился,
— И много этих.., остальных?
— Трудно сказать... Но троих бы он на тот свет отправил. Это уж точно.
— И это было бы правильно? Справедливо?
— Вполне.
— Зачем же вы его остановили? — Сергей Николаевич сидел бледный, с напряженно выпрямленной спиной, на Пафнутьева старался не смотреть, вопросы задавал мертвым, бесцветным голосом, словно до сих пор боялся выдать свои чувства или опасался, что они выплеснутся наружу помимо его воли.
— Четверых вам мало? — негромко произнес Пафнутьев.
— Простите, я не то говорю.
— Сергей Николаевич, скажу вам еще... Был момент, когда Андрей сам хотел отправиться вслед за Светой. И опять я остановил. Удалось схватить за руку в последний момент. Поймите, у вас нет оснований упрекать его в самом малом. Если вам это не очень тяжело, позвоните ему, снимите камень с его души. Он до сих пор в шоке. Я опасаюсь, что он до сих пор не вполне отвечает за себя. Не хотите звонить — не надо. Но просьба моя такая, — Пафнутьев поднялся.
— Вы полагаете, я должен это сделать?
— Это было бы хорошо. Все, что произошло... Это очень печально... Но жизнь продолжается. И схватка продолжается.
— Вы имеете в виду.., оставшихся троих?
— И их тоже.
— Если это вам поможет... Я готов. Извинюсь.
— Я пришел сюда не за помощью, — жестковато сказал Пафнутьев. Последнее время он стал ловить себя на этом — говорил людям достаточно жесткие слова, не испытывая в этом большой надобности. Если раньше он легко пренебрегал словами обидными, снисходительными, насмешливыми, то теперь не желал делать вид, что прост и непритязателен, что готов все выслушать и все проглотить. В ответе Сергея Николаевича был укол и он не стал делать вид, что не заметил его.
— Простите, — несколько растерялся хозяин. — Мне показалось, что это вам нужно для дела...
— Нет. Все, что мне требуется для дела, я нахожу в другом месте. Я позволил себе дать вам совет. Как вы поступите... Решайте.
— Я действительно не знал, что Андрей... Что он так вел себя. Он пытался поговорить со мной еще тогда, но я не нашел в себе сил. Во всем винил его.
— Значит, и вам надо снять камень с души, — мягко сказал Пафнутьев, как бы извиняясь за слишком уж суровые слова, которые вырвались у него. — Всего доброго, Сергей Николаевич. Рад был вас повидать. Надеюсь, еще увидимся.
— Да, конечно, — нескладно поднялся со стула хозяин. — Это надо помнить... Живые тоже нуждаются и в поддержке, и в признательности.
— Вот именно, — улыбнулся Пафнутьев. На улице его встретил дождь. Мелкий и плотный, он мягко шуршал в желтой листве деревьев, обещая скорые холода. Пафнутьев постоял под навесом подъезда, поднял воротник плаща и побежал к поджидавшей машине. Пока он разговаривал с Сергеем Николаевичем, ее крыша уже успела покрыться большими красноватыми листьями клена.
Общение с китайцем Чаном научило Андрея многому, в том числе — чувствовать себя спокойно и уверенно не только на улице или в ночной электричке, но и в самых неожиданных житейских положениях. Назревающий скандал, затухающая драка, оскорбления, которые выкрикивают прямо в лицо, стараясь задеть больнее — везде он оставался невозмутимым или, точнее, у него хватало сил сохранять невозмутимость.
— Человек может тебя обидеть только в том случае, если ты сам обидешься на него, — говорил Чан. — Человек слаб и злобен, и не все его слова надо слышать.
— Что же, молчать? — спрашивал Андрей.
— Да. Молчать.
— Но он меня оскорбляет!
— Если ты идешь мимо забора, а там беснуется и лает на тебя собака, ты что же — остановишься, станешь на четвереньки и начнешь отвечать ей лаем? — улыбнулся китаец. — А завтра козел тебя боднет, а послезавтра ворона уронит на тебя свой помет...
— Но это же животное, птица!
— А ты можешь сказать, где кончается животное и начинается человек? Где кончается человек и начинается птица? Я этого сказать не берусь. Но знаю твердо — пока молчу, я человек.
И Андрею ничего не оставалось, как согласиться.
Вернувшись в свой город, он заметил за собой одну особенность — стал иначе относиться ко времени. Раньше он не мог стоять в очереди, не мог заставить себя потерять даже несколько минут на ожидание, пока кассирша выбьет чеки трем-четырем покупателям. Его терзала и мучила сама необходимость вынужденного бездействия, казалось, уходит впустую лучшее его время, уходит жизнь, уплывают надежды чего-то достичь, что-то совершить. Жизнь представлялась бесконечным и безостановочным стремлением к чему-то, и он готов был прилагать все усилия, чтобы его движение не останавливалось ни на миг, потому что в самом движении уже был и смысл, и цель. Он стремился к Свете, мчался к ней на мотоцикле, потом торопился домой, в ремонтную мастерскую, на заправочную станцию, а обнаружив, что уже глубокая ночь, на бешеной скорости, по безлюдным улицам, темным пригородам добирался домой, обессиленный падал в кровать и вскакивал утром, снова готовый к скоростям, километрам, встречам...
Теперь многое изменилось. Он почувствовал смысл и даже наслаждение от собственной неторопливости, смиренности. Андрей ждал Пафнутьева в коридоре прокуратуры уже третий час и в какой-то момент поймал себя на ощущении, что ему нравится само ожидание. Он сидел неподвижно, забившись в полутемный угол на повороте коридора, не проявляя ни малейших признаков нетерпеливости, раздраженности. Неподвластное время текло словно огибая, омывая его, дыхание было ровным, сердце билось спокойно и размеренно.