Банда - 2
Шрифт:
– Чем же он тебя позабавил?
– нервно спросил Анцыферов.
– Представляешь, Леонард, лежу на полу, можно сказать, в чем мать родила, на запястьях наручники, ноги проволокой скручены, рядом, прямо перед моими глазами, голова бедного Ковеленова... Амон подложил ее, чтобы я в должной мере проникся тем, что меня ожидает. А сам смотрит телевизор, режет ножом колбасу, жует, не торопясь... По тому, как он отделяет от колбасы кружок за кружком, я вижу, что нож у него чрезвычайно острый... И представляешь, я спрашиваю - он отвечает. Спрашиваю о еще более запретных вещах - отвечает чистосердечно и без утайки. Больше того, подзадоривает меня, спрашивай, говорит, начальник, все спрашивай,
– Что?!
– Анцыферов вскочил так резко, что стул за его спиной опрокинулся на стенку.
– Что ты сказал?
– А что я сказал?
– Пафнутьев невинно поморгал глазами.
– Амон ждал моей команды, чтобы отрезать тебе голову?!
– Я так сказал?
– на лице Пафнутьева возникло такое неподдельное изумление, что Анцыферов на какой-то миг смешался.
– Я так не мог сказать, Леонард. Это тебе показалось. Это нервы. Мальчики кровавые в глазах, как сказал поэт. Ты устал, Леонард. Тебе надо отдохнуть или хорошо напиться. Но люди с которыми ты общаешься, не позволяют себе напиваться. И тебе не позволяют. Не с теми пьешь, Леонард.
– С тобой, что ли, мне напиться?
– усмехнулся прокурор.
– Есть более достойные люди... Могу поговорить с Худолеем, если хочешь?
– Я сам с ним поговорю.
– Так вот лежу я, и тут кто-то звонит... И по тем словам, которые Амон произносит, по тем вопросам, которые ему кто-то там задает я думаю... Не мой ли друг Леонард на проводе? Не он ли вдруг ударил в колокола, чтобы спасти меня от смерти жестокой и безвременной? А тут Амон, душа отзывчивая и добрая, протягивает мне трубку. Послушай, дескать, поговори, если хочешь... Я беру трубку...
– У тебя же руки скованы!
– Виноват, отставить. Подносит мне Амон трубку к уху и тут я слышу дыхание... Не поверишь" Леонард, дыхание ну прямо точь-в-точь как у тебя сейчас. Алле, - говорю из последних сил в последней надежде, алле... Тот человек, который дышит на твой манер, поперхнулся, не ждал видимо, от Амона таких грубых шуток, и трубку тут же бросил.
– Так что же он тебе сказал?
– О, Амон... Простодушное дитя гор... Лукавым его назвать никак нельзя. Как ребенок, как малый неразумный ребенок, он наслаждался моей беспомощностью и своей властью, могуществом... Да, и своими знаниями. Знаешь, что его потешало больше всего? Я жизнь кладу, чтобы узнать там что-то, выведать, разнюхать, подсмотреть и подслушать, а он шпарит открытым текстом, шпарит ответы на все мои самые заветные вопросы. Все равно, дескать, в ближайшие полчаса голова моя потеряет способность мыслить и передавать информацию, в могилу унесу я с собой все эти тайные знания...
– Ты слышал мой вопрос?
– сорвался опять Анцыферов.
– Что он тебе сказал?
– Да, - задумчиво протянул Пафнутьев, отрешенно глядя в серое окно. Вот оно, как бывает... Да, и про тебя говорил, - как бы вспомнил что-то важное Пафнутьев.
– Говорил. Очень хорошие слова, уважительные. Наш человек, говорит, надежный, исполнительный, вот говорит, человек, на которого всегда можно положиться, всегда в трудную минуту выручит. Так что ты не переживай, Леонард, ни одного худого слова о тебе я от Амона не услышал. Полный восторг и преклонение. И про Колова хорошие слова говорил, уважительные... Ему очень понравилось, когда тот при полном параде ворвался в кабинет к Дубовику. На Амона это произвело потрясающее впечатление. Что он видел в жизни кроме гор и баранов? А тут генерал, при орденах, обнимает его у всех на глазах... По-моему, Амон даже прослезился, когда вспоминал об этом случае.
– Пугаешь?
– Ха! А чем можно испугать честного и бескорыстного прокурора? Не представляю даже, - Пафнутьев пожал тяжелыми плечами и изобразил на лице полнейшее недоумение - дескать, и в самом деле нечем ему припугнуть своего лучшего друга.
– Но стоило мне освободиться, - Анцыферов напряженно уставился Пафнутьеву в рот, - стоило мне освободиться, я тут же взял бумагу, шариковую ручку и собственноручно изложил все сведения, полученные от насильника и убийцы. Потом все свои записи размножил и заверил у нотариуса. Дескать, писал в твердом разуме и ясной памяти. И разослал в разные места. И как только со мной случится что-то непредвиденное, тут же во всех этих местах прозвучат одновременно маленькие информационные взрывы.
– Подстраховался, значит?
– усмехнулся Анцыферов.
– Поэтому, Леонард, - Пафнутьев пропустил мимо ушей последние слова прокурора, - поэтому не надо у меня спрашивать, не надоело ли мне работать с тобой. Когда надоест, когда станет невмоготу...
– там скажу. Да и ты не будешь из этого тайны делать, верно? Ведь скажешь мне, что терпеть меня уже больше нет сил?
– Посмотрим. Увидим. Решим.
– Анцыферов поднял голову и твердо посмотрел Пафнутьеву в глаза - едва ли не первый раз за все время разговора.
Пафнутьев прекрасно понимал, что вряд ли когда-нибудь Анцыферов полюбит его и проникнется почтением. Обыкновенного, даже холодноватого сотрудничества тоже не будет. Зачем же он мне в таком случае нужен? подумал Анцыферов, глядя на этого хмурого человека, с короткими торчащими волосами, глядя с недоумением и неприязнью на человека, на котором любой костюм выглядит тесноватым, если не заношенным.
– Да, - думал Анцыферов, он явно понимает о себе слишком много, уж если осмеливается дерзить, шуточки шутить. Кто за ним? Сысцов? Нет, тот великодушный порыв, который вынес Пафнутьева на неплохую должность, у Первого давно иссяк. Не оправдал Пафнутьев его надежд - ни материальных, ни служебных. Но ведь за что-то он себя ценит, что-то дает ему право вести себя столь вызывающе? Что? Верность каким-то догмам, или, скажем иначе - идеалам, от которых отреклись уже как все общество, так и отдельные его представители, включая самых высокопоставленных... Ведь отреклись. Признали вредными и для собственного народа и для остального человечества. Но опились, остались метастазы, вроде Пафнутьева, которые пытаются что-то там отстаивать, на чем-то насеивать...
– Да на кой черт он мне нужен!
– воскликнул Анцыферов вслух, когда дверь за Пафнутьевым закрылась.
– Гнать его в шею, да и дело с концом. Пора, пора, Паша, прощаться. Нет больше моих сил терпеть. И ни одна живая душа, Паша, за тебя не заступится.
***
Выйдя от Анцыферова, Пафнутьев думал примерно о том же, почти теми же словами да и закончил свои мысли тем же выводом, к которому пришел и Анцыферов.
– Пора. Пришел час, Леонард, прощаться нам с тобой. И пусть попробует кто-нибудь вступиться за тебя.
И едва он произнес мысленно эти слова, как откуда-то из подсознания выплыла фамилия - Неводов.
– Невродов, - повторил Пафнутьев негромко, словно привыкая к этой фамилии, словно пробуя ее на вкус, на благозвучие. Но не поняв сразу и не оценив этой догадки, он уже хотел было переключиться на другие мысли и заботы, однако, Невродов из сознания уходить не желал. Валерий Александрович Невродов. Областной прокурор. Человек едва ему знакомый, но все-таки знакомый настолько, что он может набрать номер, поздороваться, спросить о новостях, пожелать встретиться...