Банда - 2
Шрифт:
Все происшедшее с ним находилось в таком противоречии с предыдущей жизнью, со всеми его убеждениями, вкусами и привязанностями, что ему нужно было время, чтобы прийти в себя или, скажем, вернуться к себе. В самом деле, он, торгаш и вор, человек, на которого заведено уголовное дело, и, судя по всему, дело успешно завершится судом и приговором, он пишет донос на городского прокурора" участвует в облаве, облава оказывается успешной и всемогущего Анцыферова в наручниках у него на глазах уводят из кабинета. А уголовное дело, то самое, которое пробирало его до дрожи, вручается ему в качестве сувенира - на долгую и добрую память...
Нет, ко всему этому надо привыкнуть, со всем этим надо смириться и нащупать какие-то новые способы выживания, новую систему ценностей, потому что прежний
Ведь не только уголовное дело висело на нем, получил Халандовский и несколько серьезных предупреждений от неизвестных благожелателей. Впрочем, эти предупреждения вполне можно было назвать н дружескими советами, и откровенной издевкой. Да" мысль человеческая в этом направлении за последние годы сделала такой громадный скачок, что действительно добрый дружеский совет стало невозможно отличить от злобной угрозы. И только ты сам, пораскинув умишком да выпив не одну поллитровку водки, сможешь в конце концов понять - совет ли это был друга или угроза убийцы. Халандовский был человеком опытным и поднаторевшим во всевозможных криминальных проявлениях человеческой деятельности, поэтому ему понадобилось гораздо меньше поллитровки, чтобы понять - офлажковали его намертво. Но он сознательно пренебрегал мелкими предосторожностями, проявляя тем самым мудрость, потому что вызывая на себя несильный, несмертельный огонь, получал своевременное предупреждение об опасности серьезной, смертельной. Он словно бы поддразнивал обстоятельства, чтобы вызвать их слабое недовольство и быть готовым к пакостим, которые прочив него только готовились, созревали.
Но и эта хитрость была в прошлом. Он уже никого не поддразнивал, всего опасался и даже мал смотреть в дверной глазок прежде чем открыть дверь раньше этого никогда не делил. Выпустив Пафнутьева, выглянув на площадку и убедившись, что там псе в порядке, что кроме уснувшего бродяги возле батарей, из-под которого вытекала трогательная струйка мочи, никого нет, чем не менее тщательно запер дверь.
– Разденься, Паша, - сказал Халандовский с привычной печалью. Располагайся, будем предаваться бескорыстному дружескому общению.
– А почему бескорыстному?
– с некоторой обидой спросил Пафнутьев.
– Я и от корыстливого общения не откажусь, я, честно говоря, именно на такое общение и рассчитывал, - проговорил Пафнутьев, снимая размокшие туфли и надевая стоптанные домашние тапочки.
– Обсудим, - уклончиво ответил Халандовский.
Что невесел? Что буйну голову повесил?
– спросил Пафнутьев, опускаясь в низкое кресло.
– Жизнь, - неопределенно ответил Халандовский, делая раздумчивый жест рукой перед лицом. Он поводил растопыренной ладонью в воздухе, словно показывая Пафнутьеву безрадостные картины, которые простирались перед его очами. И начал безутешно накрывать маленький журнальный столик, перед которым успел усесться Пафнутьев. Постепенно появлялись сгонки, тарелочки, словно сама но себе возникла плоская бутылка "смирновской" водки..
– А все-таки жизнь прекрасна!
– не мог не воскликнуть Пафнутьев, глядя на преображенный столик.
Один очень умный человек, который затеял строительство дома, собственного дома, - неспешно заговорил Халандовский, - как-то сказал мне... Аркаша, говорит он, - ты знаешь, что такое строительство дома? Нет, отвечает, ты этого не знаешь. Это не стройка, которая закончится через год, пять лет или десять лет... Строительство дома - это образ жизни, характер, это судьба, Аркаша, - сказал он. И пояснил свою мысль... Строительство дома - это еще и убеждения, жизненная позиция, отношение к самому себе, к женщинам, детям, государству... Да-да, Паша, это еще и отношение к государству, - повторил Халандовский, заметив, что Пафнутьев хочет что-то возразить.
– Этот человек навсегда, до и конца своих дней будет провожать жаждущим взглядом любой задрипанный грузовик, из кузова которого торчат доски, он всегда будет останавливаться перед кучей щебня, где бы он на псе не наткнулся. Он не сможет пройти мимо хозяйственного магазина, чтобы не спросить сколько стоят гвозди, петли, уголки, шпингалеты... Он будет щупать
Халандовский уходил на кухню, не прекращая своею рассказа, возвращался не спрашивая у Пафнутьева все ли тот услышал. За это время на столике появились несколько кружочков домашней колбасы, маринованные огурчики, каждый из которых был размером с мизинец Халандовского, баночка с хреном и холодное мясо.
– Так что же сказал этот умный человек напоследок?
– Пафнутьев сделал неуклюжую попытку сократить рассказ Халандовского и свести его к заключительным словам.
– Отвечаю, - произнес Халандовский и неспешно удалился на кухню. Что он там говорил, неизвестно, но когда появился в комнате с двумя бутылками боржоми, Пафнутьев услышал заключительные слова.
– Да, это уже копченый человек... Возможно, он счастлив и своих бесконечных заботах, может быть. Но для людей, для друзей и подруг, для прежней жизни он потерян. Навсегда. Он перешел в другой мир и выманить его оттуда уже невозможно. Он строит дом. И сколько бы он не прожил, а люди строящие дома, обычно живут долго, так вот, сколько бы он не прожил, он всегда будет строить дом, - с этими словами Халандовский, уже сидя в кресле, с хрустом свинтил крышку с бутылки.
– И что же из этого следует?
– спросил Пафнутьев, укладывая на своей тарелке щедрый ломоть семги, настолько пылающе красной, что казалось обжигала взгляд и пробуждала в организме благотворные процессы, вызывающие страшный аппетит и меняющие характер в сторону доброты и всепрощения.
– Из этого следует, - Халандовский поднял стопку, посмотрел на нее с такой грустью, будто прощался с ней навсегда, - из этого следует, Паша, что нам надо выпить, - и он выпил, большими, спокойными глотками. Отставив стопку, прислушался к себе, а убедившись, что водка дошла по назначению, бросил в рот огурчик и с хрустом разжевал его.
– Ничего рыбка, - обронил и Пафнутьев.
– Подарю, - кивнул Халандовский.
– Килограммчик.
– Слушай, Аркаша, так же нельзя! Сейчас я водку похвалю и ты тоже подаришь?!
– Уже приготовил, - невозмутимо ответил Халандовский.
– Так вот, ты спрашиваешь, что из этого следует... А из этого следует, что я, Паша, уже никогда не буду прежним.
– Кем же ты будешь?
– Теперь я до конца своих дней останусь человеком, который посадил городского прокурора.
– Ты себя переоцениваешь, - заметил Пафнутьев.
– У тебя, Аркаша, хорошая закуска, и водка у тебя прекрасная, несмотря на эту вычурную этикетку... Но что касается Анцыферова, то если его и посадят, благодарить за это надо Невродова. С моей подачи. И с великодушного согласия Сысцова. И где-то в конце списка отважных гвардейцев мелькнет и твоя, длинноватая, честно говоря, фамилия.
– Это ты так думаешь, профессиональный сажатель. А я...
– Халандовский горестно налил по второй стопке, - а я теперь человек, который строит дом. И всю оставшуюся жизнь буду присматриваться к уголовному кодексу, читать его на ночь, буду интересоваться наручниками, условиями содержания под стражей и правами заключенных.,. Вот мой мир, мои интересы. Это печально.
– Вопрос стоял так... Или мы его, или он нас.
– Знаю, - кивнул Халандовский.
– Знаю, Паша... К тому шло... Но могу я отдаться своим мыслям, своим горестным, безрадостным раздумьям?
– Это не раздумья. Это причитания. Это пройдет. Ты в шоке и будешь в шоке еще пару недель. Потом это пройдет и ты со своими девочками в гастрономе как-нибудь останетесь после закрытия магазина и отпразднуете победу.
– Думаешь, пройдет?
– с надеждой спросил Халандовский.
– И очень скоро, - твердо ответил Пафнутьев.
– Тогда выпьем, Паша.
– Не возражаю. Тебе, Аркаша, надо хорошо встряхнуть свои застоявшиеся мозги.
– Я их встряхиваю, как осевшую на дно микстуру. Каждый раз перед употреблением.