Банда - 2
Шрифт:
Обычно, чем ближе становился вечер, тем большее беспокойство ощущал Пафнутьев. Он мог сорваться, нагородить чепухи, совершить глупость, пока до него доходило, в чем таится причина. А причина была в том, что он попросту боялся приближения вечера, потому что по вечерам приходило ощущение полнейшей своей беспомощности и полнейшей ненужности. Весь день он встречался с десятками людей по делам, которые определяли их судьбы, он сам требовался в десятках мест, его везде ждали, его требовали, ему звонили.
Но вечер... Вечер все это обесценивал. Впрочем, можно сказать иначе вечер все ставил на свои места.
Подперев щеку рукой и глядя в собственное отражение в стеклянной дверце шкафа, он грустно вслушивался в затихающий шум прокуратуры. И эти вот прощальные голоса, торопливые шаги в коридоре, хлопанье дверей постепенно повергали его в состояние печали и вседозволенности. Да, часто именно печаль дает право на поступки дерзкие и неожиданные.
В такие вот вечера Пафнутьев, случалось, шел на нарушение правил и приличий, понимая, что это верный путь к сердцу красавиц. Да, была у Пафнутьева слабость - из женщин он признавал только красавиц. Или же тех, кого сам считал красавицами. То есть, ему требовалось состояние хотя бы легкой, хотя бы мимолетной влюбленности. И именно в такие вот вечера он и одерживал свои личные, никому неизвестные победы.
И в тот вечер, когда он, освобожденный толстомордым Шаландой из заточения, оказался, наконец, у себя дома, он не мог на весь вечер оставаться один. Никто не пригласил его в гости, никто сам не напросился, не предложил распить бутылку водки.
– А жаль, - проговорил Пафнутьев вслух, придвигая к себе телефон. Он еще и сам не знал, где окажется в этот вечер, куда занесет его непутевая судьба, но шалость и желание нарушать затопляла его душу. Шла какая-то невидимая работа помимо его сознания. Он поправил телефон, тронул пальцами диск, качнул трубку. Где-то в нем уже было известно, кому он позвонит, наверно, было известно и то, что ему ответят и чем все закончится. Но он ничего этого еще не знал, и единственное, чего ему хотелось - это набрать номер и поговорить. И он бездумно доверился руке, которая сама вспомнила номер и безошибочно семь раз прокрутила диск.
– Слушаю, - раздался в трубке голос, который всегда тревожил Пафнутьева. Впрочем, это можно объяснить и тем, что он слишком редко звонил по этому телефону.
– Таня?
– спросил Пафнутьев, хотя в этом не было никакой надобности. Спросил, даже не представляя, что сказать. Но в сто глубинах уже все было просчитано, на все вопросы получены ответы, и твердое, непоколебимое решение уже было принято.
– Как поживаешь?
– А, это ты, - произнесла женщина несколько растерянно, из чего Пафнутьев безошибочно понял - рядом кто-то есть, кто ей в данную минуту ближе, дороже, желаннее.
– Узнала?
– И что из этого следует?
– спросила она уже чуть живее, а живость была вызвана всего лишь насмешливостью тона.
– - А кто я?
– Слышала, большой начальник, - она всегда умела разговаривать так, чтобы стоящий рядом человек ничего не понял - с кем она говорит, о чем, в каких отношениях с собеседником.
– Повидаться бы, а, Таня?
– Прекрасное пожелание...
– А сегодня?
– Исключено.
– Почему?
– из опыта своей следственной деятельности Пафнутьев знал, что самые дельные, самые острые и неотразимые вопросы - это те, которые поначалу кажутся глупыми из-за своей простоты. Но такие вопросы вскрывают суть, отметают двусмысленность, отвечая на них, невозможно слукавить.
– У тебя все?
– спросила Таня.
– Да, у меня все с собой.
– Будешь в городе, позвони как-нибудь, - сказала она с улыбкой, но улыбка эта предназначалась не Пафнутьеву, это была извиняющаяся улыбка для человека, который стоял рядом.
– Я еду, - сказал Пафнутьев.
– До скорой встречи.
И положил трубку с ощущением победы.
Хотя, казалось бы, какая победа? Его попросту отшили, как это с ним и бывало чаще всего, и если бы он был хорошо воспитан, то догадался бы, что отшили его на хорошем уровне, как говорится, с блеском. Но перенесенные волнения, амоновский ножичек, который некоторое время плясал совсем рядом с его горлом, сочащаяся голова Ковеленова в целлофановом пакете - все это позволяло ему сегодня смотреть па мир другим взглядом, освеженным, что ли...
И был еще один момент, который Пафнутьев почувствовал очень остро рядом с Таней стоял человек не больно высокого пошиба, это можно было понять из каждого ее слова. При человеке, от которого она бы трепетала, Таня говорила бы совсем иначе. Короче, жестче и никакой игривости.
– Разберемся, - проворчал Пафнутьев, поднимаясь.
Вечер обещал быть чрезвычайным, и Пафнутьев решил не скупиться. Для начала купил за три тысячи пучок бананов, потом, тоже за трешку килограмм мандаринов и, наконец, подошел к бабуле, которая стояла у автобусной остановки, вцепившись двумя сухонькими ладошками в бутылку "Пшеничной". С тревогой всматривалась она в лицо каждого прохожего, мечтая побыстрее продать бутылку и опасаясь, как бы не вырвали из рук, как бы не отняли. Видимо, с ней уже бывало такое и поэтому бутылку она не просто держала в двух руках, а еще и прижимала ее к себе, как ребеночка. А где-то рядом, наверно, бродил ее старик с кошелкой, в которой плескалась еще пара бутылок. Продав все, они могли надеяться на ужин из буханки хлеба и пакета молока.
– Почем водка?
– спросил Пафнутьев, прекрасно сознавая, что хотя вся Россия пьет от радости и горя, хотя со всего мира свозят сюда все залежалое зелье, и выпивают его подчистую от отчаяния и безнадежности, произносить вслух, вот так открыто слово "водка" было не принято.
– Три, - бабуля посмотрела на него с опаской и надеждой.
– Хоть настоящая водка-то? Не отравишь?
– спросил Пафнутьев, всматриваясь в узоры этикетки;
– Господь с тобой, мил человек!
– в ужасе воскликнула бабуля.
– Сама в магазине брала!
– По национальности, водка-то, чья будет?
– А кто ж ее знает!
Пафнутьев придирчиво окинул взглядом бутылку, этикетку, пробку, и пришел к утешительному выводу, что водка все-таки "московская", даже может быть, "кристальская". Белая алюминиевая нашлепка с четкими частыми буквами - это хорошо. Подделка маловероятна. Да и наклейка яркая. Были у Пафнутьева и свои признаки, по которым он отличал водку настоящую от поддельной, ядовитой, смертельной. По контуру, по краю этикетки шел простенький узор из одной линии, которая вверху сплеталась в незатейливый узелок. Если линия желтая, беги подальше не раздумывая. Если линия коричневатого, бронзового цвета, это уже обнадеживает. Наутро и выжить можешь. Пробка опять же с четкими тисненными буквами по кругу... Опять надежда. Для верности Пафнутьев посмотрел, как наклеена этикетка - тоже вроде все в порядке. Клеевые полосы шли равномерно и всего их было пять - заводская наклейка.
Но прежде чем опустить бутылку в свой потрепанный портфель, Пафнутьев с силой раскрутил ее и посмотрел на просвет. Множество мелких пузырьков тонким смерчем рванулись со дна к горлышку. Тоже хороший признак, водка может оказаться еще и с градусами.
– Вроде настоящая, - на всякий случай с сомнением проговорил Пафнутьев.
– Пен, милок, на здоровье, пей, не боись, - пробормотала старушка.
– Сколько, говоришь? Две тысячи?
– Господь с тобой! Три! Сама брала за две с половиной. Не веришь, спроси кого угодно, - и она махнула вдоль бесконечного ряда таких же старушек, стариков, молодых мордастых парней, принарядившихся молодок, которые к вечеру выстроились с ботинками и помадами, с кефиром и батонами хлеба, с халатами и будильниками... Страна семимильными шагами победно двигалась к рынку. И по всей стране выстроились такие вот длинные унылые ряды людей, которые вынесли все, что есть в доме, надеясь продать и купить поесть...