Банда 7
Шрифт:
— Люди меняются не так быстро.
— Авось! Он же не знает, что у нас на заднем сиденье. Весной пахнет. Вот сейчас первый раз в этом году почувствовал — весной пахнет. Где-то глубоко во мне в этот момент что-то дрогнуло, ожило и потянулось к теплу, к солнцу. С тобой такое бывает?
— Ох, Павел Николаевич, — умудренно вздохнул Андрей. — Все бывает.
— Это хорошо, — кивнул Пафнутьев. Но не понравились ему слова Андрея, не понравились. Он сказал о чем-то заветном, а тот в ответ вроде как бы пожалел его.
Ворота открылись сами по себе и сами же закрылись, едва машина
— Все, я пошел, — сказал Пафнутьев не то Андрею, не то самому себе.
— Ни пуха.
— К черту!
— Кстати, Павел Николаевич, может быть, это вам интересно... Только что отсюда ушла машина. Минут десять назад. Плитка еще не просохла, — Андрей показал на влажные отпечатки протектора.
— О! — откликнулся Пафнутьев.
Сысцов стоял на высоком крыльце в наброшенном на плечи пальто. Голова его была непокрыта, седые волосы развевались на ветру, глаза были профессионально радостны.
— Я вас приветствую! — сказал он с некоторым подъемом в голосе.
— Здравствуйте! — По своей привычке Пафнутьев произнес это слово громче, чем следовало, радостнее.
— Прошу! — Сысцов распахнул перед ним половинку двустворчатой двери, пропустил вперед, тщательно закрыл за собой дверь. Нынче все, входя в собственный дом, даже окруженный личным забором, дверь закрывают, не забывая задвинуть засов, повернуть ключ, опустить кнопку запора, еще раз взглянуть напоследок через встроенный глазок. Все это Пафнутьев увидел, все оценил и поворотил к Сысцову лицо приветливое и добродушное.
— Весна! — сказал он, прекрасно понимая, что произносит нечто глуповатое, на что и отвечать-то необязательно.
— Да уж... Разгулялась, — ни секунды не помедлив, ответил Сысцов. Все-таки класс у него был высокий, и говорить он мог с кем угодно, о чем угодно, в какой угодно тональности. — Прошу! — Сысцов распахнул следующую дверь, и Пафнутьев оказался в каминном зале.
В темном зеве камина плясали оранжевые огни, потрескивали дровишки, на журнальном столике стояла бутылка с золотистым коньяком, а в стеклянной ее поверхности отражался живой огонь из камина. Два приготовленных кресла ждали, пока в них опустятся усталые и понимающие друг друга тела.
— Прошу! — третий раз повторил Сысцов, на этот раз показывая на кресло.
Пафнутьев снял куртку, кепку, бросил все это на стоявший тут же диван и охотно опустился в глубокое кресло.
— Хорошо-то как, господи! — выдохнул он, оглядывая зал. — Здесь, наверное, не меньше пятидесяти метров?
— Сорок девять. Семь на семь.
Сысцов тоже опустился в кресло, взяв бутылку, молча на треть наполнил тяжелые стаканы, чуть сдвинул тарелку с холодным белым мясом и хреном. Есть своеобразный шик в том, чтобы не спрашивать у гостя, хочет ли он выпить, что именно он желает, чем привык закусывать, есть своеобразный шик в том, чтобы проявить легкий хозяйский диктат. Мол, чем богаты, тем и рады.
Пафнутьев поднял свой стакан, молча чокнулся, выпил. Подцепив тяжелой сверкающей вилкой мясо, бросил его в рот.
— Коньяк сами гоните? — спросил он.
— Да, по ночам.
— Удачная партия, — похвалил Пафнутьев.
— Неудачные я в реку сливаю.
— Это правильно. — Пафнутьев взял бутылку, вчитался, в буквочки всмотрелся, в золотые узоры, понимающе вскинул брови — дескать, живут некоторые. Этим он дал понять гостеприимному хозяину, что коньяк оценил и воздал ему должное. Заметив, что Сысцов снова потянулся к бутылке, Пафнутьев мягко его остановил. — Чуть попозже, — сказал он. И снова осмотрел зал. Лосиные рога, каменная кладка, тяжелая люстра из дубовых брусков, коварное кружево у камина, да и сам журнальный столик тоже сработан из толстых дубовых плашек — все выдавало состоятельность хозяина.
— Ну и как? — не выдержал Сысцов.
— Нет слов, Иван Иванович! Нет слов! Все, что подворачивается на язык, мелко и недостойно подобного великолепия. Если для чего-то и стоит иметь большие деньги, то только ради этого.
— Кстати, не такие уж и большие.
— Да, я понимаю, друзья подарили люстру, знакомый печник сложил камин, подвернувшийся мастер обложил все это испанской плиткой, приятель на новоселье стол приволок...
— А знаете, Павел Николаевич, вы попали если и не в десятку, то в восьмерку наверняка.
— Представляю, что у вас творится на остальных этажах!
— Прошу! — с неожиданной живостью вскочил Сысцов и рванулся было к двери, чтобы показать Пафнутьеву все свое хозяйство от подвала до третьего этажа, но гость остался сидеть в кресле.
— Чуть попозже, — сказал Пафнутьев. — У меня нет сил подняться из этого кресла от этого коньяка.
Сысцову пришлось вернуться.
— Тогда слушаю, — сказал он. — Жена отдыхает, не будем ее тревожить.
— Я вот подумал — сколько же сил надо потратить, чтобы содержать дом в таком порядке, — Пафнутьев озадаченно покрутил головой.
Сысцов плеснул себе в стакан немного коньяка, выпил одним глотком, посидел молча, не закусывая, и наконец остро взглянул на Пафнутьева.
— Как я понимаю, начался допрос?
— Допрос? — изумился Пафнутьев.
— Но вы же знаете, что здесь бывают девушки, которые занимаются уборкой комнат?
— Девушки? — Удивлению Пафнутьева не было границ. — И хорошие девушки?! Красавицы?!
— Павел Николаевич... Если бы это была наша первая встреча, если бы я не знал вас уже столько лет, причем в самых разных положениях... Я бы поверил вашему удивлению. Ведь вас интересуют девушки, правильно?
— Если вы настаиваете, — Пафнутьев простодушно развел руки в стороны, — мне остается только подчиниться! О чем еще можно говорить после такого коньяка! Только о девушках! Они и сейчас здесь?
— Нет, я их отправил. Перед самым вашим приездом. Вы встретились с машиной, на которой они уехали. Следы именно этой машины показывал вам водитель. Он наблюдательный парень. Ведь это его вы когда-то так лихо оправдали после нескольких убийств? Не надо отвечать. Я просто хочу напомнить, что я тогда не возражал.