Банда
Шрифт:
— Вся прокуратура гудит об этом! Начальник милиции с утра прокурору нагоняй дал, — Пафнутьев сознательно выдавал служебную тайну. И Халандовский, конечно, оценил доверие следователя. — Кого ахнули, Аркаша?
— Лукавишь, — усмехнулся Халандовский. — Уж если в дело вмешался генерал Колов, если твой недоделанный Анцыферов тебя ко мне посылает...
— Сам пришел, — успел вставить Пафнутьев. — Никто не посылал.
— Тогда ладно... А кого порешили при ясном солнце и скоплении народа... Персонального водителя директора управления торговли Голдобова. У самого
— А при чем тут алиби? — невинно спросил Пафнутьев. — Разве оно ему требуется?
— Не знаю, как в данном случае, — Халандовский из-под мохнатых бровей испытующе посмотрел на Пафнутьева, прикидывая, насколько можно довериться. Его большие, чуть навыкате глаза, наполненные непреходящей грустью, выдавали, как больно и огорчительно видеть ему текущую вокруг жизнь. Уши директора гастронома настолько заросли и снаружи, и внутри, что Пафнутьев постоянно удивлялся, обнаруживая, что Халандовскому как-то удается слышать собеседника. Из носа у него тоже торчали пучки шерсти и опять удивительно — как он может дышать? И из распахнутого ворота рубахи выпирала мохнатая грудь, вздымавшаяся мерно и тяжело. — Не знаю, насколько ему нужно алиби в данном случае, — Халандовский настораживающе поднял волосатый указательный палец, — но иногда оно требовалось ему позарез. И всегда находилось. Ты меня понял, Паша? Алиби у Голдобова было всегда, есть оно у него и сейчас.
— Так, — протянул Пафнутьев, втискиваясь в угол кабинетика, выгороженного, по всей видимости, из спальни бывшей здесь когда-то квартиры. — Обычно персональным водителям много известно, но воспитание не всегда позволяет им с должной осторожностью относиться к своим знаниям.
— Как приятно поговорить с умным человеком! — воскликнул Халандовский с искренним восхищением.
— А чем занимается водитель, когда начальник в отпуске?
— Видишь ли, Паша, у Голдобова с водителем были отношения... Хорошие. Настолько, что они и в отпуск ездили вместе.
— Ишь ты! Что же это за дружба такая? Уж не любовь ли?
— Ни то, ни другое, Паша, — Халандовский в упор посмотрел на следователя. — Для дружбы у него есть более влиятельные люди... Твой шеф, например.
— Анцыферов?!
— Паша, я стараюсь не произносить вслух имен больших людей. Не надо. Это... чревато. Ты, к примеру, выскажешь восхищение, а кому-то покажется, что в твоем голосе прозвучало осуждение, издевка.
— Ну хорошо, для дружбы у него были люди... С этим ясно. А для любви?
— Ты еще не говорил с женой пострадавшего?
— Нет. А что?
— Поговори, — Халандовский потупил глаза.
— Даже так? — озадаченно проговорил Пафнутьев. — Даже так... Странные нравы, я смотрю, в торговой сети... Наводят на размышления.
— Тебя только наши нравы изумляют?
— Да нет... Нельзя же каждый день с утра до вечера изумляться... Для этого надо быть немного дураком.
— Значит, тебе поручено это дело? — спросил Халандовский, не поднимая глаз, словно бы стесняясь собственной проницательности.
Пафнутьев встал, распахнул пошире форточку,
— Пей, Паша... Жарко... Эта жара меня доконает... Ты извини, но должен подойти один человек... Если он увидит тебя здесь, если узнает, кто ты, то больше не придет. А мне бы этого не хотелось, мне бы хотелось, чтобы он почаще заглядывал.
— Понял. Ухожу.
— Говори, Паша... Тебе ведь что-то нужно?
— Бутылка.
— Ты же не пьешь? — удивился Халандовский. И тут же поправился, — Ведь ты только со мной пьешь!
— Эксперту пообещал.
— Чтобы лучше следы прочитывал?
— Совершенно верно.
— Но ведь после бутылки... Он увидит следов в два раза больше!
— На это я и надеюсь, — усмехнулся Пафнутьев.
— Куда идем, Паша?
— Когда-нибудь оглянемся.
— Оглядываться будем уже не мы, — Халандовский ленивым движением полной смуглой руки открыл тумбочку, пошарил там и поставил на стол бутылку водки, держа ее за кончик горлышка. — Одной хватит?
— Вполне, — Пафнутьев щелкнул замком потрепанного портфеля и среди бумаг аккуратно положил бутылку — чтоб не разбилась при случайном ударе, чтоб не раскололась в трамвайной толчее, чтоб цела осталась, если упадет невзначай портфель со стола, сброшенный рукой равнодушной и бестолковой. И полез в карман.
— Не надо, Паша, — остановил его Халандовский. — Ей-богу, это немного смешно.
Пафнутьев заколебался, посмотрел в тоскливые глаза Халандовского, но, пересилив что-то в себе, вынул кошелек.
— Знаешь, Аркаша, все-таки возьми. Я думаю не о твоих расходах. О себе пекусь. И в будущем я надеюсь пользоваться твоим расположением, злоупотреблять твоими возможностями и добрым отношением... А если начну слишком уж... Твое расположение пойдет на убыль. Этого я опасаюсь больше всего.
— Паша, если б ты знал, как иные пользуются моим расположением, как злоупотребляют...
— Не хочу им уподобляться.
— Как знаешь, — Халандовский все с той же ленцой взял деньги и, оказывая уважение гостю, запихнул их в раздутый кошелек. — Зайди как-нибудь, посидим... А?
— Зайду, — пообещал Пафнутьев, поднимаясь. — Обязательно зайду. Посплетничаем, о чужих женах посудачим, о дружбе и любви.
— Это всегда интересно, — ответил Халандовский. — Значит, все-таки подсунули тебе этого водителя?
— Подсунули, Аркаша.
— Но это же не твой профиль?
— В том-то и дело... Я тоже в недоумении. Словно забыв о госте, Халандовский рассеянно смотрел в окно и лицо его, усыпанное солнечными зайчиками, пробивающимися сквозь листву деревьев, казалось значительным и скорбным. Маленький вентилятор гнал струю горячего воздуха, тронутые (Сединой волосы Халандовского слегка шевелились на искусственном ветерке, полуопущенные веки создавали впечатление не то крайней усталости, не то сонливости, но Панфутьев знал — это высшая сосредоточенность.