Банкир
Шрифт:
Глава 17
Зима упала сразу. Заботливо укутала иззябшую землю мягким снегом и только потом позволила разгуляться морозцу. После влажной сырости осени лес запушился разом; ветви заискрились под солнцем веселой изморозью, а вечерами, по прозрачно-студеной вечерней заре, казалось, лес дышит покойно и мирно, отдыхая от трудов, и снится ему из века в век все тот же сон, и хранит он в величавом своем покое что-то неведомое, тайное, тихое, неназываемое, святое…
Константин Кириллович Решетов до первого света сидел за книгой. Эти предрассветные полчаса он всегда посвящал уединенным раздумьям — перед суетой грядущего дня, настраиваясь на него, словно скрипач настраивается на проникновение в тайну сонаты и тихо сидит, не касаясь
Библиотека располагалась в особой комнате; мебели было немного, в основном высокие стеллажи; по стенам — портреты героев войны двенадцатого года, вывезенные во время прошлой смуты, в восемнадцатом году, и постепенно скупленные Решетовым на аукционах или у частных коллекционеров. И не только потому, что произведения искусства по-прежнему оставались самыми надежными средствами помещения капитала… В портретах Кришну волновало не это… Как там придумали? «Сказки новой России?..» Вот уж нет. Россия — тысячелетняя страна, и прошлое, отдаляясь от нас, не становится менее реальным и сущим…
Огромное окно было сплошь увито ледяными узорами. Диковинные цветы серебрились гирляндами, сплетаясь в причудливом барокко…
…Снайпер разглядывал морозные узоры на стекле в оптику прицела. Нора, в какую привел Али ночью проводник, оказалась довольно благоустроенной и была похожа на берлогу: вырытая в глубоком снегу, под корнями стоящей на возвышении сосны, она была изнутри укреплена еловыми лапами. Из особняка можно было заметить чье-то присутствие здесь только по пару тепла и дыхания, но и это было предусмотрено: пар уходил в специально прорытый в снегу туннельчик. В сторону особняка смотрело только небольшое «оконце», достаточное, чтобы в него выглядывал укутанный в марлю ствол крупнокалиберной винтовки, укрепленной на станке. Вся оптика, в том числе ночная и инфракрасная, была под рукой, и ее можно было менять по мере необходимости. Но стрелять с расстояния почти полтора километра через «темную» оптику, да еще на морозе, да еще при легком боковом ветре… Стрелять можно, попасть нельзя. А с него, Али, спросят как раз за результат. К тому же нельзя использовать лазерные прицелы: его предупредили, что особняк охраняется очень хорошо, используются все виды сигнализации. Только обычная безлучевая оптика. Впрочем, Али всегда предпочитал именно то, что проще. В свое время в Пешаваре он прошел курс обучения мастерству и умел применять все имеющиеся у профи в распоряжении приборы, автоматически определяющие поправки на ветер или погодные условия и корректирующие прицельную сеточку в оптике. Но им он не доверял. Во всем и всегда он предпочитал полагаться на собственное чутье и не ошибался никогда. Чутье и опыт. Этого всегда бывало достаточно, чтобы сделать единственный точный выстрел.
Смертельный.
Сейчас ему было необходимо одно: ждать. Через оптику прицела снежные узоры на стекле показались ему сказочным лесом, за которым скрыты очертания неведомого, тайного города. Или — замка…
Решетов отошел от окна, опустился в глубокое удобное кресло. Почувствовал некое смутное беспокойство, снова посмотрел на стекло, словно за лесными ледяными узорами укрывалось что-то невидимое и опасное… Наверное, просто недосып. И — нервы. Открыл книгу: «Иссякло государственное творчество. Глубокий паралич сковал правительственную власть: ни государственных целей, ни широко задуманного плана, ни общей воли. На их место выступили — борьба личных интриг и домогательств, личные счеты, ведомственные трения. Государственный корабль потерял свой курс, потерял всякий курс, зря болтаясь по волнам…
Государственная драма заключается в том, что мы вынуждены отстаивать монархию против монарха, церковь против церковной иерархии, армию против ее вождей, авторитет правительственной власти против носителей этой власти».
М-да… Слова Александр Иванович Гучков умел плести яркие и красивые — ведь он сказал их о еще предвоенной России… И первый парадокс заключается как
Ладно, к делу.
Прошло больше трех месяцев, как пропал Дорохов. Ни слуху ни духу…
Сыскари Гончего сумели разобраться в хитросплетениях кипрских разборок, представили докладную. Дорохов был похищен. И что дальше? А ничего. Противник не сумел получить необходимую информацию: если бы было иначе, финансовый рынок это уже бы почувствовал. Нет более точного индикатора даже для медленного движения сравнительно небольших капиталов… Ну а уж для тех денег, какие предполагалось активизировать… Вывод только один:
Сергея Дорохова больше нет в живых.
Теперь приходилось перестраивать «боевые порядки»… И — терять время. А потеря времени в определенных условиях может означать потерю победы.
Константин Кириллович Решетов с детства увлекался военной теорией. Если точнее — теорией битв. Изучал воинское искусство и его развитие на протяжении столетий и тысячелетий… Сначала — ватаги египтян, вооруженных легкими дротиками, маломощными луками и странными, похожими на серпы мечами… Первый переворот — боевые колесницы. Они буквально разрубали и без того хлипкие боевые порядки противника; пехоте оставалось только одно: добивать. Следующий этап — фаланга. Ограниченная с двух сторон конными построениями, она шла несокрушимой стеной… Колесницы или разбивались об эту стену, или проскакивали сквозь нее, но уже без воинов и возниц — те оказывались выбитыми стрелами или пращами смертников — легковооруженных воинов, двигающихся впереди фаланги. Превосходно обученные гоплиты, привыкшие действовать во взаимодействии друг с другом, разбивали наголову куда более многочисленного, но слабообученного противника.
Дальше — наступила пора несокрушимых римских легионов. Связанные жестокой дисциплиной, они сделали фалангу многосторонней… По сути дела, легион, разбитый на центурии и когорты, был более гибкой и мобильной боевой единицей…
Ощетиненные с четырех сторон остриями копий, защищенные сомкнутыми щитами, когорты и легионы при необходимости могли и развернуться в фалангу, и свернуться в «черепаху»… Но главной задачей для победы оставалась та же: разрушить строй, разбить ставших беспомощными, превращенными паникой в испуганное человечье стадо, вражеских воинов… Личное мужество кого-то из них уже ничего не означало: легионеры рубили короткими, превращенными в подобие боевых топоров тяжелыми мечами и храбрецов, и трусов… Впрочем, у трусов оставался способ выжить: рабство. Смельчаки умирали свободными.
Замкнутые на себя когорты и легионы разрушить было просто невозможно;
Римская империя прекратила свое существование вовсе не из-за утраты военной мощи, а из-за утраты связывающей огромные пространства в единое государство идеологии… Рыба гниет с головы… Сначала понимание происходящего оставило великий Рим, затем… Как там, в ставшем классическим, рекламном сериале?..
«Погрязшие в разврате, отягощенные тяжелой добычей…» Времена меняются, а люди… И про какое время сказал Пушкин?.. «Жестокий век, жестокие сердца».
Видно, про всякое.
Западная Европа воевала сначала пешим строем, потом — рыцарскими корпусами… Менялось все: оружие, оснащение, тактика битв, стратегия оставалась неизменной: разрушить боевой порядок противника, навязать ему сражение на своих условиях там и тогда, где он не ожидает. При соблюдении этого простого правила хорошо организованная сила всегда громит наголову силу стихийную. Это было для Решетова неоспоримой аксиомой. Как и другая: войну следует объявлять тогда, когда она уже проиграна противником.