Банкир
Шрифт:
Он выудил откуда-то из кармана пробку от лимонада, поставил на доску и ловко, одним щелчком, сбил черного короля.
«А без короля играть нельзя!» — тут же резюмировал мальчик.
«Но так ведь не по правилам», — улыбнувшись, заметил Решетов.
«Ну и что? Я же не хочу проиграть! — Задумался на минуту, добавил:
— У меня это как будто засада. Вы про нее не знали, но кто же говорит про засады?..
Ничья?..»
Константин Кириллович улыбнулся:
«Пока — ничья. А ты не боишься, что в следующей партии я сделаю что-то подобное?»
«Не-а… Я чего-нибудь новенькое придумаю».
Сергей Дорохов еще в семилетнем возрасте понял: играть нужно по своим правилам. Чуть позднее он понял
Если Дорохов-старший кому-то и мог доверять полностью, то только Сергею. А это означает…
Кришна отхлебнул густого янтарного чая:
— Нет. Я не ошибся. Помните?.. «Не вливают вина молодого в меха ветхие…»
Тот, кого я выбрал, — человек другого мира и другого знания.
— Он молод?
— По сравнению и с вами, и со мной — да. И в то же время — как раз в возрасте деятеля. Китайцы называют это «возрастом собаки», когда человек теряет юношескую гибкость и приобретает твердость, необходимую для свершений. Но главное — он не рос при Сталине, как вы и я, и потому свободен от страха…
— От страха не свободен никто.
— Хм… Может быть… Я-то полагаю, что большинство искренних диссидентов семидесятых-восьмидесятых занимались словопрениями, как раз пытаясь избавиться от того, детского страха… В брежневское время не страх вел — осторожность и терпение.
— Терпение во все времена — удел гениев.
— Тогда наш народ уникален.
— У всех — своя «заноза» в пятке…
— Наверное, так.
— Этот человек — банкир?
— По профессии и образованию — да. Но не только… Как бы вам объяснить, Владимир Семенович… Если вы в нашем деле — цезарь, то он — поэт.
— Поэт, говоришь…
— Да.
— Константин… Но это действительно не по правилам… Кто-то, кроме него, может начать действовать?
— Да.
— Кто?
— Я.
— И все?
— Да.
— Ты готов?
— Да. Мне понадобилось время, чтобы… э-э-э… перестроить «боевые порядки». Сейчас это закончено.
— Когда предполагаешь начать?
— Через месяц-полтора.
— Почему не сейчас?
— Владимир Семенович, мы не договорили о главном.
— О деньгах?
— Именно.
— Ну что ж… Суммы я назвал. Может, подъедешь ко мне? Обсудим детали. И гарантии. Понятные и мне, и людям, которые ставят на банк. Во вторник?
— Подходит.
— Только… Константин Кириллович… Не знаю, какими соображениями ты руководствовался, когда делал ставку на канувшего в небытие человека, а моим… э-э-э… клиентам нужны значимые гарантии.
— Естественно.
— И мне тоже.
— Я понимаю.
— Ты ведь знаешь, Константин… Две ставки в этой жизни сделать нельзя.
Игра слишком рискованна.
— Или жизнь слишком коротка для такой игры.
Глава 19
Кришна проводил визитера. Вернулся в гостиную, не торопясь выкурил папиросу. Подошел к заиндевелому стеклу, полюбовался узором. Лес… Белый, сказочный, неземной… Но здешний, понятный. Лес…
«Лес-батюшка и накормит, и сохранит, и укроет… И характер нашенский от него, от леса пошел… Вот — стою на опушке, весь как на ладошке, а шаг-другой сделал — и нету меня, и не сыщешь… Аукайся… Кому хочу — отзовусь, кому не хочу — пропал… И сыскать здесь чужому не меня, а погибель свою… Болота, чащобы да баловни-лешии так закрутят, что не выберешься вовек… Так что бреди извилистым проселком, а спрямить не пытайся, только шкуру обдерешь, да ноги собьешь, да на тропку ту и воротишься, если не пропадешь вовсе… Прямо только вороны летают, а добрый человек дорогою да тропкою ходит: до тебя люди не глупые были, что те тропки топтали…» — Лицо старика, что говорил эти слова, он видел уже смутно: десятилетним пацаном был в подпасках в Подмосковье, куда мать отсылала его к родне на «подкорм». Лицо видел смутно, а имени не помнил совсем… Он запомнил другое: «Вот стою на опушке, как на ладошке, а шаг сделал — и нету меня».
А что там этот лис говорил о поэтах? Решетов опустился в кресло, включил магнитофон:
На гусарах с опушкою мех.Хрупкий топот морозных копыт.Ветер с Финского. Крупкою снег.Только Пушкин еще не убит.Зал в сиянье. Наташи успех.Свет янтарный в бокалах искрит.За спиной — в полушепоте — смех.Только Пушкин еще не убит.По России простора — на всех.Край разбросанный Богом забыт.По России — дороги вразбег.Только Пушкин еще не убит.У церквей — от лохмотьев калек,У дворцов — от лакеев пестрит.Или год виноват, или век?Только Пушкин еще не убит.На гусарах с опушкою мех…Поэт способен увидеть то, что для царей невидимо… Мысль красивая…
Решетов протянул руку и взял с полки книгу. Раскрыл: «Никогда Россия не была в столь бедственном положении… Внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие — все угрожало неизбежной погибелью земле русской… Исключая некоторые низовые города почти вся земля русская была во власти неприятелей, и одна Сергиевская лавра, осажденная войсками второго самозванца под начальством гетмана Сапеги и знаменитого налета пана Лисовского, упорно защищалась; малое число воинов, слуги монастырские и престарелые иноки отстояли святую обитель».
Константин Кириллович прикрыл глаза, откинувшись на спинку кресла. Он вспоминал разговор с Герасимовым. Но пытался восстановить не слова и не понятия, а ощущения… И кажется, не обманывался. Тем более, проверить… Мысль была глупа и проста одновременно; решение пришло мгновенно. Он снял трубку прямой связи с Гончаровым:
— Владимир Петрович, зайдите ко мне.
Снайпер ждал. Странно, но от неудобной позы затекли все мышцы. Именно странно: Али умел ждать, это было главным в его профессии; сам выстрел был всего лишь завершающим, причем не самым трудным этапом: ожидание было мучительнее. Али думал о том, что люди образованные совсем не годятся для такой работы: все ими знаемое и читанное в минуты вынужденного отрешенного уединения должно всплывать и казаться явью… К тому же уединение было еще и напряженным: в любой момент мог поступить сигнал от заказчика на выстрел, и тут словно менялась сама работа: снайпер сливался с оружием, становился его частью, мир он не ощущал вовсе, он чувствовал только себя и человека, ставшего его целью, словно они были связаны очень хрупкой, неразрывной, мучительной нитью, и именно выстрел мог разорвать эту нить и освободить их. Обоих. Порой… Порой снайпер завидовал собственной цели: его выстрел разрывал зыбкие путы этой страшной жизни, в которой так много опасностей и так мало радостей; Али казалось, что смертью он освобождал человека от страха смерти. Навсегда. А сам оставался в этом мире и со своим страхом, и со своей страстью… Проходил день, другой, неделя, и Али ловил себя на том, что смотрит на людей словно сквозь сетку прицела… Ему хотелось помочь им, освободить их от вяжущих сетей… А люди…