Банкир

Катериничев Петр Владимирович

Если человек и задумался, то лишь на мгновение… Опустил веки, прикрыв глаза и словно вглядываясь в бесконечную темень собственной души, произнес:

— Снег.

Магистр остался один. Налил в стакан коньяк, опустился в глубокое кресло, вставил кассету в диктофон и нажал воспроизведение:

То не сластью на пиру сахар колотый —Красит небо поутру землю черную…Мне бы ветер бы вдохнуть, да в Царь-колоколСловно душу переврать в гладь озерную.Мне бы саблей раскрошить место лобное,Словно

стужей, опалить смутой голову…Да в простуженной душе топь холодная,Стынет небо в образах — цвета олова.Ах, душа моя легка — ночь студеная,Ворожит грачиный грай по-кладбищенски,Плахи выщербленный край — доля темная,Да сановный, сонный рай — царство нищее…Полирует воронье кости голые,Сизо небо расчертит черной челядью —Расплетай язык по ветру, дурень-колокол,Снег по наледи мети лютой нелюдью…Застучит разрыв-тоска, стынь капельная,Слышу: оттепель грядет, сласть простудная…Мне ж разбойный пересвист — колыбельная,Неподсудна голова безрассудная!Беспробудна из ковша ласка скудная,Чаша горькая полна поминальная —Безобразила, греша, власть паскудная…Бесконвойна, как душа, степь бескрайняя…Степь — сиреневая шаль — вязнет замятью,А душа летит поверх — ведьмой голою,Ледяную ночь круша стоном — памятью,Превращая стылый наст в сахар колотый.

Часть вторая

СНЕГ

Глава 21

…Девушка была похожа на тростниковую флейту. И еще — на рубин под дождем. В темноте он казался черным, но стоило капле света или влаги попасть на его грани — рубин оживал, становился теплым и густым, как малиновое вино.

— Зачем мне это нужно? — Ее волосы рассыпались по плечам, а глаза казались пьяными…

— Ты изумительна…

— Мне это не нужно…

— Ты изумительна…

— Разве? Ну да, волосы. Если постричь, я буду самая обыкновенная.

— Не-а.

— Не знаю, что мне Нужно.

— Тебе нужен я.

— Ты много на себя берешь.

— Сколько могу. Она закрыла глаза:

— Ты знаешь, мне вода снилась. Мутная. Будто я по пояс в этой воде… Ты понимаешь в снах?

— Не всегда.

— Это, говорят, к болезни. Или — к разочарованию.

— Почти одно и то же. Боишься?

— Боюсь. И так горло болит.

— Пройдет.

— У меня давно болит.

— Леченая ангина проходит за семь дней, а нелеченая — аж за неделю.

— Все шутишь… Гланды, наверное, нужно вырывать. А это больно.

— Не-а. Глотать потом немного больно, а так — неприятно просто.

— Ничего себе — неприятно просто…

— Нужно, когда рвут, дышать по-собачьи, животом, в полвздоха.

— Я не хочу по-собачьи…

…А глаза ее вдруг стали как горный хрусталь…

— Я замерзла… Я почему-то постоянно мерзну… Ты тоже?..

— Да…

…Она была как тростниковая флейта…

— …Я тебя измучила…

— Мне очень хорошо с тобой.

— Все ты врешь. Просто… Просто не могу расслабиться.

— Почему?

— Потому. Я не очень подхожу для этой роли…

— Какой роли?..

— Интересно, а что ты будешь врать сегодня дома?

— Я не буду врать.

— Прекрати…

— Просто — недоговариваю… — Он потянулся к ее волосам…

— Не надо. Не хочу. Тебе плохо со мной, и я ничего не могу поделать…

— Почему?..

— Не знаю. И так себя примеряю, и так… Ты же все равно не мой.

— Твой.

— Ага. И чей-то еще.

— Да.

— Вот так… И погода эта дурацкая…

— Хочешь снега?

— Хочу.

— Это запросто…

— Хочу. Много. Чтобы засыпал все… Чтобы елка была, и серпантин, и дом теплый, и музыка пусть играет, и шампанское…

— Я тебя люблю…

— Что?..

— Я люблю тебя…

— Значит…

— Ты плачешь?

— Ну почему, почему… Почему они все меня только ругают… Или — воспитывают… И всем всегда, всегда не до меня… Я тебе не надоела?

— Нет.

— Значит, скоро надоем. И чего ты со мной связался…

— Ты изумительная девочка.

— Все ты врешь… Я обыкновенная. Смотрю иногда на себя в зеркало — ничего особенного… Правда, волосы… Если наверх, вот так… Тебе так нравится?

— Ты очень красивая.

— Да?

— Правда.

— Может быть… Только… не говори мне это так часто.

— Я не часто.

— Ну да… У тебя же… заботы.

— Да.

— Не так все как-то… И Володьку жалко… Получается — я его обманываю…

— Разве?

— Хотя — нет. Он ведь — мальчик, а ты — как папа.

— Не такой я старый.

— Я не о том. Ты ведь понимаешь…

— Ага. Она встала.

— Погоди, не одевайся… — попросил он.

— Холодно… Так не люблю эту дорогу… Отсюда — домой… А ты не боишься?

— Нет.

— Я ведь могу влюбиться в тебя…

— Да?..

— Вот так. — Она подошла близко, он почувствовал ласковое тепло ее кожи, потянулся… Девушка тряхнула волосами, отстранилась:

— Нет, не надо. Не хочу.

Включи лучше телевизор.

— Я его разобью!

— Нельзя. Он тоже чужой… А жаль…

…Снег пошел тихо, без малейшего ветерка, словно боялся испугать кого-то… Мерцали фонари, а он все падал и падал… И казался хрупким и постоянным, словно был всегда. И не таял.

* * *

Открываю глаза и вижу снег. Словно я вдруг, сразу, переместился в другое измерение, в другой год; в другой век… Оглядываю потолок, беленые стены, фотопортрет Хемингуэя в темной ореховой рамке… Встаю. Михеич, по обыкновению, варит во дворе чай, на костерке из щепочек. Умываюсь. Смотрю на себя в зеркало.

Впалые щеки, всклокоченные волосы, короткая густая бородка плотно укрывает подбородок. Будь загар погуще, да нос поорлистей — сам принял бы этакого субъекта за «лицо кавказской национальности», да еще с самыми сугубыми намерениями. Попытка сделать это самое лицо добрым, состроив себе жизнерадостный оскал в международном стиле «чи-и-из», успехом не увенчалась.

Взгляд. Взгляд серьезен и даже мрачен. У какого-нибудь американского дядюшки он тоже был бы не веселее в подобной ситуации… Как говаривал Фрунзик Мкртчян в незабвенном фильме об армяно-грузинской дружбе: кто такой этот потерпевший, откуда?.. Ну а если учесть, что на пальце «лишенца» болтается «гайка» стоимостью в четверть миллиона баксов… А может, я крестный папа чьей-нибудь монаршей внучки? Или — любовник дочки? Потому как никакого внутреннего сволочизма в подкорке не ощущаю, чтобы вписываться в «закон» или за ширму закона…