Банкир
Шрифт:
Гуркина покраснела от досады за упущение, повернулась к девчонкам:
— Вы слышали? Быстро повязать! — Отомкнула шкаф, вывалив одежду и белье прямо на пол.
Девочки, наклонившись над ворохом, лихорадочно перебирали вещи, находили галстуки и повязывали их.
— Ну, продолжим урок… Открыли тетрадочки…
Наказанные девчонки так и остались стоять нагишом у доски. Лена Одинцова откровенно скучала. Проверяющие из комиссии были такими бесцветными, одинаковыми, что…
Зазвенел звонок с урока. Девочки вопросительно посмотрели на Гуркину, но та и ухом не повела.
Вошел дежурный мальчишка;
Девочки переминались, не зная, как поступить, а Лена вдруг почувствовала необычайную легкость. Она вышла из класса и зашагала по коридору — спокойно, плавно, не обращая внимания на жмущихся к стенам людей — почему-то не школьников, а самых разных взрослых, не замечая хихикающих, злорадных, глумливых, растерянных лиц, не замечая ничего вокруг — вперед, к выходу…
Двери почему-то оказались огромными, светлого дуба, с массивной ручкой в виде головы льва, из зубов которого свисало бронзовое кольцо…
— Одинцова, не сметь! — услышала она позади себя визгливый и противный голос; взялась за это кольцо — дверь распахнулась удивительно легко, она сделала шаг… Ей было ничего не страшно и не стыдно; неведомая прежде легкость пронизывала все ее существо, и кто бы ни оказался там, за дверью…
А за дверью оказался свет. Он лился потоками отовсюду, он окутывал ее тело прохладным серебристым туманом, он струился невесомым дождем… Она сделала еще шаг — и почувствовала, как твердь ушла куда-то из-под ног, а она запросто двигалась в потоках этого мерцающего сияния; она то кувыркалась в них, то невесомо и расслабленно парила, то неслась куда-то вперед и вверх, беззащитная и неуязвимая в своем бесстрашии… Потом… Потом она лежала, закрыв глаза, на шелковистой траве; нежаркое солнце ласкало кожу, едва уловимый июльский ветерок шевелил травинки, и одна — щекотала ей нос, так что хотелось и засмеяться и заплакать… Сквозь сомкнутые веки она чувствовала тень высоких сосен, обступивших поляну, и ленивая нега постепенно, исподволь, переходила в желание… И тогда, когда оно стало жарким, почти нестерпимым, девушка ощутила ласковое прикосновение уверенных, сильных и нежных рук… Закусила губу, выгнулась всем телом и…
…Первое, что увидела Лена Одинцова, открыв глаза, был снег. Сквозь огромное, незанавешенное окно был виден белый берег и только за ним — темной влагой покойно вздыхало море. Лена вздохнула с сожалением: уснуть и досмотреть уже не удастся. Улыбнулась, прикрыв глаза и пытаясь запомнить ощущения, какие она испытала… А может быть… А может быть, люди и живут только затем, чтобы видеть сны?.. Ведь жизнь порой — куда скучнее. И уж точно — менее красочна…
Девушка снова улыбнулась… Сон был странным и волнующим… Она попыталась снова ощутить ту легкость, невесомость, ту свободу, что чувствовала, когда летела, и воздушные струи так невесомо ласкали ее, и потом… Но не смогла. А жаль. И все же… И все же ее не оставляло чувство, что это не совсем сон…
Телефон зазвонил на приставном столике переливистой певучей трелью. Лена сняла трубку.
— Да? — Долго спишь, Одинцова! Или сны сладкие снятой, или спишь не одна. Ну как, угадала?
— Смотря что…
— Как отдыхается?
— Честно говоря, уже под завязку.
— Шахтеры?
— Вострякова, у тебя крыша съехала на шахтерах! Пенсионеры.
— Старые кони борозды не портят…
— …но и пашут неглубоко. Не, я здесь в полном воздержании.
— Ну и как?
— Честно? Да уже — очень…
— Так подлетай.
— Не, добуду. Нужно, чтобы отдых надоел. Может, тогда и делать хоть что-то захочется.
— Смотри сама.
— Угу. Как Лешик, пацаны?
— Пацаны нормально, в садик ходят да свекровьевы нравоучения слушают. А Лешик с работы не вылезает. У него — аврал.
— Лучше, чем ничего.
— Надоело. Даже если работа у тебя — хобби, то нельзя же месяцами…
— Вострякова, по-моему, ты гундишь.
— Да нет… Я же его люблю. Пусть. Но иногда обидно: то его нет, то я — в отъездах… А жизнь так и утекает.
— Галь, может, тебе тоже сюда, воздухом подышать…
— Не могу.
— Дела?
— Дела — у прокуроров. А у нас так, делишки. А вообще — сдуреть можно!
— Почему?
— Как это почему… Одинцова, ты чего, телик не смотришь?
— Не-а. А зачем?
— Хорошо тебе… И чем занимаешься?
— Брожу. Или — бегаю. У моря.
— Ну и как море?
— Море?.. Море — большое.
— Счастливая…
— Не знаю… Может быть… Может…
— Ладно, отдыхай. Объявишься — сразу звони.
— Ага.
— Одинцова… А что тебе все-таки снилось?..
— Сегодня?
— Да.
— Не знаю, как и сказать… Наверное, снег. Только не такой, как в Москве, а какой в снах бывает.
— А какой в снах бывает?
— В снах?.. Нежный.
Глава 23
Я обогнул утес, тропа пошла под уклон. Расслабился, подошвы кроссовок ритмично хрустят по мелкой гальке. Постепенно я чувствую какой-то новый ритм — кто-то догоняет. Судя по всему, тоже бегун, только дистанцию тот выбрал явно короче, или — просто менее опытен. Сейчас будет подъем, и с запалом на четырехсотметровку его одолеть может только чемпион.
Шаги приблизились, поворачиваю голову:
— Лыжню?
Бегуном оказалась высокая, худенькая русоволосая девчонка, похожая на подростка. Поравнялась со мной, спросила, чуть запыхавшись:
— «Динамо» бежит?..
— Все бегут…
— В горку рванем? А то одной тяжело.
— Рвануть? Не получится.
— А на спор?
— На что?
— Ни на что… Кто быстрее.
— Быстрее буду я.
— Хм… Вот за что люблю сильный пол, так это за крутую самонадеянность!
— Вот за что люблю слабый, так это за суетное желание стать «сильным»…
Играть, милая барышня, нужно на «своей территории»…
— Да? Кастрюли, пеленки, постель?
— Нет. Очарование, обаяние, доброта.
— Так рванули или слабо? — прищурилась девушка.
— Рванули!
— Ал!
Девчонка метнулась вперед, как спущенная с тетивы стрела. Я поймал себя на том, что просто любуюсь ее худенькой стремительной фигуркой… Бегать наперегонки явно не хочется, но… Десять метров… Пятнадцать… Двадцать пять… Прикидываю. Так… Подъем — почти два километра… Если оторвется намного — не обогнать… Пора. Работай. Вдох-выдох не на три шага, а на два…