Барин и крестьянин в России IX–XIX веков. Влияние исторических событий на земельные отношения во времена Киевской Руси, в монгольский период и последние 150 лет крепостного права

Jerome Blum

Lord and Peasant in Russia

From the Ninth to the Nineteenth Century

Из миллионов европейцев, которые в прошлые века находились в подневольной зависимости, русских крестьян освободили едва ли не последними. Но даже и после этого их освобождение нельзя было назвать окончательным. Им не предоставили все гражданские права, они по-прежнему оставались ограничены в возможности перемещаться с одного места на другое по своему желанию, и в большей части империи они не становились собственниками земли, которую возделывали. Не исчезла и сама «крестьянская проблема». Напротив, в ином обличье она

стала еще острее, чем была во времена крепостного права. Тем не менее акт об освобождении от 19 февраля 1861 г. является важнейшим поворотным пунктом в истории крупнейшего в мире государства, ибо отмена крепостного права царским указом не только покончила с институтом, который позволял одному человеку быть «крещеной собственностью» (по выражению Герцена) другого человека: она также смела основы существовавшего тогда общественного порядка и тем самым завершила эпоху русской истории, длившуюся веками.

На следующих страницах прослеживается история господ и их крестьян и взаимоотношений между ними с того времени, когда крупные частные землевладельцы впервые утвердились на Русской земле, и до отмены крепостного права тысячу лет спустя. Читатель быстро обнаружит, что история в данном изложении не ограничивается только аграрными вопросами. Много места отводится также политическим и экономическим проблемам, потому что эта история рассматривается на фоне российской политической и экономической эволюции.

Потребность в данном методе изложения давила на меня по мере того, как продвигались мои исследования. Я пришел к этому без предвзятых интерпретаций или гипотез о русской истории. Вскоре мне стало ясно, что интересующая меня проблема будет осмыслена только в контексте политической истории России, начиная от киевских времен до XIX в. Распри киевских правителей; нашествия и княжеское соперничество монгольской эпохи; государственные амбиции великих князей Московских; безудержное стремление московских царей завоевать себе абсолютную власть; уверенность императоров династии Романовых в том, что личные интересы их подданных должны быть подчинены интересам империи, – каждый из этих факторов в свое время имел решающее значение для определения роли как землевладельцев, так и крестьян, а также характера социальных и экономических отношений между ними. Поэтому я счел необходимым на протяжении всей книги обсуждать эти вопросы, иногда подробно, чтобы предоставить информацию, необходимую для понимания того, что происходило на этой земле.

Мне потребовалось немало времени, чтобы понять, что существовал еще один внешний фактор, который также имел большое значение в эволюции аграрных институтов. Экономические аспекты этих институтов, а также взаимодействие сельского хозяйства с другими факторами экономики потребовали изучения общего экономического развития России. По мере продолжения исследований мне стало ясно, что экономическая жизнь России (как и в других странах) переживала длительные периоды подъема и упадка и что эти вековые тенденции имели большое значение в формировании моделей аграрных отношений. Таким образом, долгосрочные колебания в торговле, производстве, рыночном спросе, ценах, денежной стоимости и предпринимательской деятельности занимают свое место рядом с историей политических событий как неотъемлемые части истории.

Охваченное здесь хозяйственное значение земледелия на протяжении столетий и внимание, уделяемое общему экономическому развитию, в совокупности делают эту книгу исследованием экономической истории России с IX по XIX в. Но этот труд также предназначен для изучения истории человеческой свободы. Он пытается объяснить, как небольшая группа людей смогла лишить свободы миллионы своих собратьев, почему этой социальной несправедливости было позволено существовать так долго и как люди стремились извлечь урок из этой несправедливости или избежать ее. Обычно книги о свободе имеют дело с политикой, философией и революциями. Они рассказывают о людях, вдохновленных идеями, которые определяли свободу с точки зрения конкретных целей, о людях действия, возглавлявших борьбу за эти цели, об их победах и поражениях. Эти работы, конечно, важны и поучительны. Но у свободы есть и экономическая история, которую часто упускают из виду, и в каком-то смысле это самая важная часть истории. Я утверждаю это не из убеждения, что способы производства всегда и везде определяют ход событий. Эта книга не есть выкладка экономической интерпретации истории. Но для понимания системы ценностей общества необходимо знать его экономическую жизнь. Следующие страницы показывают, что личная свобода в обществе тесно связана с мерами, принимаемыми обществом в его стремлении удовлетворить свои потребности за счет ресурсов, находящихся в его распоряжении. Феликс Христиан Клейн – немецкий математик и педагог – хорошо выразился, когда написал: «Качества, выраженные в экономической деятельности, составляют большую часть того, чем является жизнь. Большинство людей большую часть времени заняты зарабатыванием на жизнь. Ценности, которые существовали для них не только как устремления или идеи, о которых следует говорить, но выражались в действиях и как качества личного характера были воплощены в повседневной деятельности, которой они обеспечивали свое существование. Если запугивание и подхалимство, высокомерное принуждение и рабское послушание являлись правилом экономической жизни, то таковыми были и люди, – таким было и общество. Другие темы – религиозное устремление, художественное восприятие и творческая интеллектуальная энергия – вознаграждают бесконечные исторические исследования ради самих себя, даже когда они не имеют заметной связи с общественным устройством, но историки, интересующиеся справедливостью, свободой или какими-либо другими качествами общественной жизни, имеют основания уделять первостепенное внимание человеческим отношениям, вступающим в процесс производства и распределения».

Надеюсь, что эта книга в конечном счете будет способствовать пониманию истории свободы в европейском мире.

Особенности русского опыта, конечно, отличались от опыта других европейских стран. Но исследования, подобные этому, должны позволить сформулировать обобщения истории свободы с точки зрения устремлений, социальной закономерности, экономических и политических мотивов, выходящие за национальные границы и свободные от методических недостатков.

Как я только что указал, русская история

рассматривается здесь как часть европейской, а не восточной истории. Между русскими институтами и институтами других стран Европы существовало множество различий, но, как однажды задал вопрос Марк Блок: «В какой науке присутствие вариаций или разновидностей когда-либо мешало признанию рода?» Структура русского сельского общества имеет те же самые фундаментальные черты, что и аграрные общества других европейских стран. Сравнительное исследование показывает сходство между русскими и другими странами в отношении таких понятий, как характер юридической и фискальной власти, которую господа имели над своими крестьянами, формы сельского поселения, применяемые сельскохозяйственные приемы и т. д. Наличие этих единообразий убеждает меня в том, что российские аграрные институты следует изучать в европейской системе координат и описывать их европейскими терминами, такими как «крепостной» и «сеньор» в значении синонимов зависимого крестьянина и его господина. Это, разумеется, не отрицает того, что в России ощущались неевропейские влияния, но их воздействие заключалось лишь в том, чтобы видоизменить то, что в основе своей являлось европейскими институтами.

Многие из этих институтов не нуждаются в подробном объяснении. Такие термины, как трехпольная система, общинная обработка земли, рабское владение, хутор и деревня, сеньоральная юрисдикция и т. д., либо говорят сами за себя, либо могут быть легко определены. Слово «крепостной» или его эквиваленты применялись – иногда в то же время и в том же месте – к большому ряду европейских крестьян, то есть людей, чье положение едва ли можно было отличить от положения невольников, до людей, которые были почти свободными. Наличие или отсутствие определенных обязанностей или штрафов, которыми надлежало платить сеньору, иногда являлось своего рода лакмусовой бумажкой того, являлись ли крестьяне крепостными или нет, но эти принудительные обязанности нередко требовались от людей, которые, как известно, оставались юридически свободны. Часто под крепостным понимают человека, прикрепленного к земле, но это тоже неадекватное и во многих случаях и во многих местах даже ошибочное понятие. Самая глубочайшая и полная форма крепостничества проявлялась именно тогда, когда землевладелец имел возможность (как это часто бывало) перемещать своих крестьян по своему желанию, переводя их из одного владения в другое, превращая их в безземельных полевых работников или в домашнюю прислугу и даже продавая, даря или проигрывая их без земли. Вместе с тем в истории крепостного права существовали периоды, когда прикрепленный к земле человек имел право покинуть свой участок, предварительно уведомив своего господина, после чего он становился свободным человеком.

Не более точным будет определить крепостного как личность, прикрепленную к своему господину, поскольку это верно только в определенное время и в определенном месте. Во Франции, например, крепостной некогда был прикреплен к своему сеньору теми узами, которые описывались как неразрывная, почти телесная связь, не имевшая ничего общего с землей, которой крепостной мог владеть. Так, если свободный человек брал себе землю, ранее занятую крепостным, он оставался свободным. Короче говоря, существовало четкое различие между личным статусом и владением. Затем начиная с XIII в. «порок крепостничества» стал прилипать к земле, а не к человеку, так что свободный крестьянин, взявший на себя усадьбу, признанную рабской, считался крепостным до тех пор, пока он оставался на этой земле. Теперь владение землей определяло статус. В России развитие пошло в прямо противоположном направлении, по крайней мере в отношении крепостных и помещиков (владевших поместной землей, пожалованной царем за службу). В XVI и XVII вв. эти крепостные были прикреплены к своим владениям (за исключением некоторых особых случаев), а не к личности помещика. Но это положение игнорировали помещики, которые стали переселять своих крестьян и даже продавать их без земли. В XVIII в. правительство узаконило подобную практику, вследствие чего крепостные крестьяне оказались прикрепленными к личности своих помещиков.

Имелась, однако, одна черта, общая для европейского крепостного права, когда бы и где оно ни существовало: крестьянин признавался несвободным, если он был связан с волей своего господина узами, которые унижали и лишали его социальных прав и которые были институциональными, а не договорными. На практике это означало, что сеньор обладал законными полномочиями над своими крестьянами при полном или почти полном невмешательстве государства, так что во всех отношениях крестьяне имели только те права, которые их господин был готов им позволить. Сопутствующие обстоятельства этого условия заключались в том, что крестьяне не могли приходить и уходить, когда им заблагорассудится, без разрешения своего господина и что господин мог требовать любых обязательств, которые он мог пожелать. На деле действовало общее, хотя и далеко не всеобщее, правило, в соответствии с которым эти повинности фиксировались и даже подробно определялись обычаями, но сеньор мог увеличивать или уменьшать их, изменять характер или приказать, чтобы повинности выполнялись в любом угодном ему порядке. Однако власть сеньора над крепостными была не настолько велика, чтобы лишить их правосубъектности. В этом и заключалась разница между крепостным и рабом. Крепостной, даже когда его статус упал настолько низко, что его можно было покупать и продавать без земли, все еще имел определенные личные права, хотя и жестко урезанные. Раб, насколько бы благополучно он ни жил – а случались периоды, когда по крайней мере некоторые рабы пользовались большими социальными и экономическими преимуществами, чем крепостные, – в глазах закона представлял собой не личность, а лишь движимое имущество своего хозяина.

Признак ослабления крепостничества проявился тогда, когда центральная власть начала вторгаться в отношения между землевладельцем и крепостным, урезая юридическую и административную власть сеньора и устанавливая нормы повинностей, которые он мог требовать от своих крестьян. И наоборот, уход государя от вмешательства в барско-крестьянские отношения обрекал свободное крестьянство на крепостничество.

В наши дни слово «крепостничество» стало частью лексикона полемистов, использующих его для описания обществ, которые они не одобряют. Употребляя его таким образом, они подрывают историческое значение этого понятия. Хотя принуждение и угнетение не исчезли из нашего мира, формы, которые они принимают, значительно отличаются от форм того института, который когда-то ограничивал свободу миллионов европейцев.