Барин Листарка
Шрифт:
– Я, сударь мой, дворянин и благородный че-а-эк! – кричал он, то возвышая голос до рева, то уподобляя его самому тончайшему писку, – я бла-ародный че-а-эк, сударь мой, и грабить себя каким-нибудь проходимцам не позволю-с, могу вам сообщить… Я… я… (тут господин Тетерькин слегка поперхнулся)… – Мы… мы… Мой отец… и я не позволю всяким мерзавцам… Не позволю-с, сударь мой!
Он круто остановился и постучал кулаком по своей мохнатой груди.
– Ведь вы же выбирали этих проходимцев и мерзавцев? – заметил я (перед этим Тетерькин был уполномоченным в избирательном съезде).
– Я! – басом возопил Аристарх Алексеич и с негодованием вскочил со стула. – Я!.. – повторил он дискантом и затем в каком-то изнеможении пролепетал: – Могу вам сообщить… Я выбирал Данилку?.. Я Акимку выбирал?..
– Да как же… – заикнулся было я.
– Нет-с, уж это извините-с! – с новой энергией прервал меня Аристарх Алексеич, – нет уж, сударь мой… Подлецов я выбирать не охотник, могу вам сообщить… Не имею этой привычки, чтоб подлецов выбирать!.. Я поповича Данилку Богословского не выбирал-с, смею вам доложить… Я мужичишку Акимку, ирода и прохвоста, не выбирал-с, а налево ему, архибестие, закатил… Я вора и пьяницу Ефимку не почтил выбором-с!.. Я ему, искариоту, черняка влепил… Это могу вам сообщить… Это уж увольте-с… Это уж мое почтение-с… Я не проходимец какой, смею доложить… Я… я… Мой отец… мы… я грабить себя не позволю-с… Да-с, могу вам сообщить!.. Я плюю-с… я дворянин… Да, и плюю…
Тетерькин действительно плюнул, но вдруг почувствовал утомление, вздохнул, сел и мало-помалу успокоился, хотя бровями все еще шевелил тревожно. Косая Арина принесла нам по другому стакану чая и на этот раз соблаговолила угостить вареньем, вероятно собственного своего изделия, ибо варенье, судя по ягоде, было из малины, но отзывало, черт его знает почему, ладаном и известным цветком «ераныо».
Мы молчали и думали каждый свою думу.
В саду лениво щелкал соловей и диким криком перемежала свои мелодичные переливы иволга. У крыши, черным грибом нависнувшей над амбаром, дружным роем копошились и чирикали воробьи. Старая, седая собака сидела на корточках среди двора и, сторожко приподняв одно ухо, с внимательной серьезностью прислушивалась к чему-то. Около риги бесцельно бродили куры, поковыривая носами кучки навоза. Моя кобыла, привязанная к саням, стоявшим недалеко от риги, флегматично жевала сено, а шершавый щенок, с довольным видом помахивая куцым хвостом, лизал сальные оси моих дрожек. Где-то за плетнем бестолково болтал индюк и робко перекликались индюшки. Ржаное поле то замирало в какой-то чуткой дремоте и неподвижно нежилось в голубом воздухе, то колыхалось, трепетало и разбегалось хмурыми волнами, и тогда шорох и шелест встревоженных стеблей ясно доносился до нас. В небе белыми и прозрачными космами недвижимо висели облака. Солнце, проникая сквозь эти облака, не сияньем и не блеском обливало землю, а каким-то матовым, мягко-желтоватым и, если можно так выразиться, тихим светом. Сладкий запах цветущих яблонь и зацветающей сирени, смешиваясь с горьковатым ароматом молодой березы и тонким благоуханием резеды, бог весть какими путями занесенной в садик Аристарха Алексеича, стоял в теплом и слегка влажном воздухе, заглушая даже запах тетерькинского чая.
Долго ли продолжалось бы наше молчание – не знаю, но ему суждено было прекратиться следующей сценой.
Приземистый мальчуган лет девяти, в широчайших, но коротких портках и рубахе, подпоясанной ниже живота, вынырнул откуда-то из-за плетня и трусливой, спутанной рысцою направился к стороне риги. Громадная косматая шапка (вероятно, отцовская) свободно болталась на его головке и то и дело надвигалась ему на глаза.
– Эй, ты! Как тебя… Малый… малый! – оглушительно закричал Аристарх Алексеич.
Мальчуган остановился в некотором раздумье и, после минутной нерешительности, робкой поступью подошел к «балкону», сняв на ходу шапку и обнаружив глазенки, полные лукавства и вместе смущения.
– Знаешь, кто я? – спросил его господин Тетерькин, грозно насупливая брови.
– Ба-ари-ин, – пролепетал мальчуган, комкая в руках шапку.
– Барин! – иронически передразнил Аристарх Алексеич, и затем сурово добавил: – Как же ты, негодяй, осмелился по барскому двору в шапке идти, а? (он сделал ударение на словах «барский двор»),
Мальчуган молчал и почесывал одна об другую свои босые ножонки.
– Я тебя, каналью, спрашиваю? – повторил господин Тетерькин.
Мальчуган с озадаченной миной спустил рукав рубашонки, старательно высморкался в этот рукав и – молчал. Аристарх Алексеич долго и пристально глядел на него.
– Ты чей? – спросил он вдруг.
– Михей-ки-ин сы-ин, – дрожащим голоском произнес мальчуган и внимательно стал разглядывать свою громадину-шапку.
Аристарх Алексеич опять пристально и напряженно осмотрел его с ног до головы.
– Так ты Михейкин сын, а?
– Михейки-ин…
– Как же ты не видишь, барин сидит на балконе, а? Михейкин сын безмолвствовал.
– Как же ты, свинья, не замечаешь – сидит барин, и ты ломишься в шапке, а? – настоятельно повторил господин Тетерькин.
Опять безгласие, но прерванное тихим вздохом.
– Балкон, барский дом, сам барин сидит на балконе – и ты, скотина, шапки не ломаешь, а?
Все мы с добрую минуту помолчали. Мальчуган порывисто вздернул штанишки и наклонил голову, отчего волосенки свесились ему на лоб и закрыли глаза.
– Так ты сын Михейкин? – снова спросил господин Тетерькин.
– Сы-и-ин…
– Хм…
Аристарх Алексеич подумал, сделал величественное мановение рукою и отрывисто произнес:
– Пшел вон!
Мальчуган радостно взмахнул волосами, сверкнул исподлобья темными глазенками, на этот раз уже не выражавшими смущения, и, с удивительной поспешностью перебирая пятками, скрылся за амбаром.
Спустя некоторое время по исчезновении Михейкина сына на дворе появился мужик, еще издалека снявший шляпу и подходивший к нам с подобострастной улыбочкой.
– К вашей милости, сударь, пришел! – сладко произнес он, низко и медленно кланяясь.
– Что такое? – важно спросил господин Тетерькин, глядя не на мужика, а куда-то в сторону.
– Да уж не оставьте, сударь, ваша милость… Вы наши отцы… – Мужик насмешливым и быстрым взглядом скользнул по моей фигуре.
– Что нужно?
– Мучицы бы мне, сударь. Мы и то так-то поговорили, поговорили со домашними: господи ты, боже мой, куда же мы опричь своего барина пойдем!.. Кем живем, кем дышим… – Мужик вздохнул благодарным вздохом и слабо кашлянул. – Ужель я к целовальнику пойду! – Нет, я не пойду к целовальнику, а пойду-ка я лучше к сударю-барину, говорю… Авось его барская милость не оставит, не откажет мне в мучице…
Аристарх Алексеич с чувством уверенного в себе достоинства слушал мужика, и слушал до тех пор, пока мужик в некотором изнеможении остановился. И, вероятно, льстивая мужикова речь была по душе господину Тетерькину, ибо вся фигура его как-то величественно напряглась, а лицо даже прояснилось сиянием.
Когда мужичок остановился, господин Тетерькин покровительственно проронил (впрочем, все-таки не сводя своего взгляда с какой-то беспредметной дали):
– Муки тебе?
– Мучицы, сударь… Это точно, что мучицы! – с новой силою воскликнул мужик. – Уж сделайте милость – вы наши отцы…