БАРНАУЛЬСКИЙ НАТАРИЗ

Голышев Владимир

Распутин (фотографу, безразлично): Топырь скворешню.

Пауза. Акилина молниеносно ликвидирует ущерб нанесенный чайному натюрморту распутинским "землетрясением". Вырубова, прихрамывая, проходит на свое место в левом верхнем углу композиции. На Распутина не смотрит.

(криво усмехаясь) Препоясали, как Петра-апостола. (Вырубовой) Когда мучить-то почнешь, анпиратор рымский?

Тем временем фотограф настроил свою "скворешню"

и забрался под черную накидку.

Фотограф (с профессиональным задором): Господа! Благоволите взглянуть… (тычет пальцем в объектив).

Распутин (хмуро): Обойдёсси

Он демонстративно смотрит в сторону и вниз.

Фотограф: Замерли!

Вспышка магния.

Душевно благодарен, господа. Снимок получился отменный.

Вырубова первой покидает свое место и подходит к фотографу. Остальные радостно возбуждены – поздравляют друг друга, хлопают в ладоши. В момент, когда Вырубова пересекает линию, отделяющую гостиную от прихожей, опускается занавес. На нем фотография. Вырубова придирчиво разглядывает ее, стоя рядом с фотографом, который отработанными движениями складывает фотографические принадлежности.

Вырубова (резюмирует): Высокохудожественно, да. (фотографу, не глядя, барственно) Я довольна.

Акт третий.

Сцена первая.

Довоенная Швейцария. Где-то за пределами сцены предполагается Женевское озеро. Слышны голоса беспечных европейцев, наслаждающихся уикендом, крики уток, звуки легкой музыки. На заднем плане прогуливаются праздные люди. Среди них то и дело мелькает подтянутый хорошо одетый господин. Судя по выправке, кадровый военный, офицер.

В центре сцены скамейка. Сидят: Ленин и Бонч-Бруевич. Ленин одет почти щегольски (костюм-тройка, котелок, трость), но видно, что к своей одежде он совершенно безразличен. Бонч выглядит как человек науки, профессор. Вышеупомянутый офицер время от времени поглядывает на собеседников, но, видимо, не решается прервать их разговор.

Ленин быстро просматривает газету, привезенную из России Бончем. Возвращается на страницу, которую уже не раз смотрел. Отстраняет от себя. Удовлетворенно щурится.

Ленин: Отличнейше! "Старец в цветнике"! Знать бы, чьих кистей полотно, расцеловал бы мастера!

Бонч (продолжает комментировать): …Оценки самого скабрезного свойства звучат повсеместно. Царь – герой водевиля. Публика вошла во вкус и решительно требует продолжения.

Ленин азартно потирает руки.

Следует признать: разрушительный

эффект распутинского анекдота далеко оставил позади совокупность всех освободительных инициатив от Сенатской площади до пятого года включительно.

Ленин: В России, Владимир Дмитриевич, только одно оружие осечки не дает – личное оскорбление. Да на людях. Да такое, чтоб у жертвы щека горела… Русский – это, знаете ли, специальное животное. Его немецким непоротым умом не ухватишь. Русский – прежде всего раб. Не по положению – в крайней сути своей. Там, где у развитых народов расчет, разумное самоограничение, взаимовыгодное взаимодействие, почтение к законам писанным и естественным, у русского – "одна, но трепетная страсть".

Бонч: Какая?

Ленин: Чтобы у соседа корова сдохла и дом сгорел. А лучше – у всех соседей разом.

Бонч: Зачем?

Ленин: Падение равного для раба – суррогат собственного роста. А уж когда прилюдно падает природный барин, наипаче первейший из бар, то за такое удовольствие наш богоносец, не раздумывая, собственный дом подпалит. С коровой и домочадцами. И сам в огонь кинется. Просто так – "от избытка чувств-с".

Бонч (хмурясь): Механика описана, положим, верно. Но как объяснить, что спектаклем распутинским упивается сплошь образованная публика, самые европеизированные слои. Более того – аристократия. Вплоть до великих князей.

Ленин азартно потирает руки. Видно, что спор с Бончем ему доставляет большое удовольствие.

Ленин: Худший из рабов, как известно, лакей – тот что, оставаясь рабом, живет господской жизнью. А в условиях самодержавия, единственный бесспорный господин – царь, так что… (возвращаясь к газете) Хорош, а? Как он вам показался, так сказать, в натуральном виде? Что говорил? Точно не из хлыстов?

Бонч (морщится): "Хлыст" – это ругательство, которым чиновники господствующего исповедания называют всякое самобытное явление в духовной жизни народа. А ведь там богатства необыкновенные! Я полжизни этим занимаюсь, и должен вам сказать…

Покосился на Ленина – тот его не слушает.

(неуверенно) Ну, в общем, когда думцы предложили мне встретиться с Распутиным и дать свое заключение, я сразу поставил условием…

Ленин (перебивает): То есть, в узком смысле, наш замечательный "старец" не "хлыст". А в широком?

Бонч (пожимает плечами): Распутин в чем-то явление типическое. А в чем-то – совершенно уникальное. На Руси много таких самодеятельных богоискателей…

Ленин (перебивает): Ну и в чем уникальность?

Бонч: Этот, похоже, нашел.

Ленин (безразлично): Да? Может быть… (снова любуется фотографией в газете) Прикрутят теперь Николашке рога (смеется). Хорошо б еще войну с немцами…