Барышня Эльза
Шрифт:
Фридолин не тронулся с места.
— Могу ли я узнать, какой ценой эта женщина выкупает мою свободу?
Ответа не последовало, только руки протянулись к дверям в знак того, что он должен удалиться.
Фридолин покачал головой:
— Лично я, господа, нахожусь в вашем распоряжении, но я не потерплю, чтоб за меня расплачивалось другое существо.
— В судьбе этой женщины, — сказал черный танцор, внезапно впадая в кроткий тон, — вы все равно ничего не перемените. Обещание, данное здесь, назад не берется!
Монашка наклонила голову в подтверждение этих слов.
— Уйди, — сказала
— Нет, — ответил он, возвысив голос. — Жизнь для меня обесценится, если я уйду без тебя! Откуда ты и кто ты — об этом я не спрашиваю… Неужели вы так настаиваете, глубокоуважаемые незнакомцы, чтоб эта карнавальная комедия, хотя бы рассчитанная на серьезную развязку, была доиграна до конца? Кто бы вы ни были, господа, кроме этого маскарадного существования, вы несомненно ведете еще другую жизнь. Я же — не играю вовсе комедии, и, если до сих пор по необходимости дурачился, сейчас я прекращаю игру. Я только что соприкоснулся с чьей-то серьезной обреченностью; кому-то грозит опасность, и шутовство здесь ни при чем. Я назовусь, сниму с себя маску, и все последствия пусть падают на меня.
— Берегись! — воскликнула монашка. — Себя ты погубишь, а меня не спасешь. — И, обращаясь к прочим, прибавила: — Вот я, берите меня, вы, все!
Темное одеяние соскользнуло к ее ногам, и, выпрямившись, сверкая ослепительным телом, она потянулась к покрывалу, обернутому вокруг затылка, лба и шеи, и сорвала его удивительно плавным, мягким движением. Вуаль скользнула на пол, черные волосы хлынули на плечи, грудь и бедра, и не успел Фридолин запечатлеть в сознании мелькнувшее лицо, как чьи-то железные руки схватили его, оттащили и повлекли к дверям.
Мгновение спустя он уже стоял в вестибюле, дверь за ним захлопнулась, слуга в маске принес ему шубу, помог одеться и распахнул входную дверь. Подчиняясь какой-то неумолимой силе, Фридолин вышел на улицу — свет за ним погас. Он оглянулся на покинутый дом, неподвижный и темный, с закрытыми, плотно занавешенными окнами.
«Постараюсь запомнить, чтоб найти этот дом, — подумал он, — остальное уже образуется».
Кругом была ночь, и только в некотором расстоянии, там, где его должен был ожидать извозчик, тускло мерцал красноватый фонарь. Из глубины улицы, словно ее подозвали, подъехала траурная колымага. Слуга откинул дверцу.
— У меня своя карета, — сказал Фридолин.
Слуга покачал головой.
— Если кучер меня не дождался, я вернусь в город пешком…
Но слуга ответил движением руки, настолько далеким от всякой услужливости, что о возражении нечего было и думать.
Высокий цилиндр кучера, как шутовской колпак, качался в густом мраке. Свежий ветер гнал по небу рваные фиолетовые облака.
Умудренный опытом всего пережитого, Фридолин понял, что ему ничего больше не остается, как сесть в карету, и карета тотчас же тронулась.
Фридолин был полон решимости — немедленно, едва представится возможность, вплотную расследовать и разъяснить таинственное приключение.
Жизнь его, полагал он, лишится всякого смысла, если ему не удастся найти непонятную женщину, которая в эту минуту расплачивается за его спасение. Какой ценой — об этом легко догадаться…
Что побудило ее пожертвовать собою ради него? Полно! При
Ведь, поскольку она участвует в этих собраниях, вероятно, уже не в первый раз, судя по тому, как хорошо ей известны их обычаи, что стоит ей отдать себя одному из этих танцоров или даже всем сразу? Кем может она быть, если не проституткой? Кто, наконец, все эти женщины, если не проститутки? Конечно — проститутки… даже в том случае, если они ведут двойное, так сказать, буржуазное существование, наряду с этим — явно проституционным. А вдруг все только что пережитое было просто-напросто гнусной шуткой, которую с ним разыграли? Шуткой, заранее предусмотренной, обдуманной, быть может, даже разученной на случай, если в собрание проникнет «непосвященный»? И все-таки, вспоминая теперь эту женщину, с первых шагов его так настойчиво предостерегавшую и ныне отдавшую себя во враждебную власть ради его спасения, — в голосе ее, в осанке и в величавых линиях ее тела он должен был признать нечто исключающее самое вероятие лжи. Или она только преобразилась и выпрямилась под впечатлением внезапного проявленная Фридолина? После всего, что с ним случилось этой ночью, Фридолин даже не подозревал, что он баюкает свое тщеславие, допуская вероятность и такого неслыханного чуда.
Бывают такие часы и такие ночи, думалось ему, когда мужчины в обыденной обстановке, лишенные всякой власти над другим полом, излучают странное, непобедимое обаяние.
Карета неуклонно ехала под гору, и, если бы она следовала обыкновенным маршрутом, ей бы давным-давно полагалось свернуть на Гауптштрассе.
Что собирались с ним сделать? Куда его везли? Неужели предстоит еще продолжение этой комедии? Если да, то какого рода? Быть может, все разъяснится? Радостная встреча совсем в другом месте? Награда за испытание, выдержанное с честью? Посвящение в тайное общество? Безраздельное обладание великолепной монашкой?..
Окна кареты были плотно закрыты. Фридолин попытался взглянуть — стекла оказались непрозрачными; попробовал открыть: дернул вправо, влево, — не поддаются! Такая же матовая и плотно пригнанная стеклянная перегородка отделяла его от кучерских козел.
Он начал стучать в стекла, звать и кричать, карета катилась дальше. Тогда он принялся за дверцу кареты: рванул ее раз, другой, — она упорно не поддавалась. Новые, настойчивые крики Фридолина смешались с грохотом колес и с воем ветра.
Теперь карета, подпрыгивая на ухабах, с удвоенной скоростью катилась под уклон. Фридолин, охваченный страхом и смятением, уже готовился выбить одно из матовых окон, когда внезапно карета остановилась. Обе дверцы, справа и слева, распахнулись одновременно, как на пружинах, предоставляя Фридолину иронический выбор между правой и левой стороной. Он соскочил, дверцы захлопнулись, и кучер, бесконечно равнодушный к судьбе Фридолина, погнал свою карету по чистому полю в ночь.
Небо заволокло. Неслись свинцовые тучи, свистел ветер. Фридолин стоял посреди снежной равнины, отливавшей голубоватым мерцанием. Он стоял один с распахнутой шубой поверх монашеской рясы, в шляпе пилигрима, и почувствовал некоторую жуть.