Басаргин правеж
Шрифт:
— Понятия не имею!
— За что бьете, православные?! — громко спросил варзужец.
— Этот нехристь московский игумена соловецкого, Филиппа нашего, на казнь к царю увез!
— Чего? — Басарга на миг замер, потом бросил кол и заорал: — Да вы чего, ополумели, православные?! Какая казнь?! Царь Филиппа вашего митрополитом поставил!
— Куда-куда поставил? — переспросили передние холмогорцы, не спеша, однако, бить безоружного.
— В митрополиты!
— Когда? Куда?
— Ну-ка, Потап, подсоби… — Опричник забрался на поленницу и оттуда закричал: — Слушай меня, люд православный! Вот, крест видите? — Он вытянул из-под рубашки нательный крестик и поцеловал его, потом осенил себя крестным знамением: —
— А-а-а!!! Любо Филиппу-игумену! — загудела, завыла, подобно урагану, толпа. — Любо государю Иоанну! Любо боярину!!!
Поняв, что бить его больше не будут, опричник спустился с поленницы — толпа качнулась к жертве, сграбастала десятками рук, втащила в себя, швырнула вверх:
— Любо! Любо боярину! Любо Филиппу! — Рядом кидали в воздух и вовсе невинного Потапа Рябуна. — Любо государю! Любо Филиппу!
Натешившись с добычей, толпа понесла их по улице к постоялому двору, затащила в кабак. Вскоре в тесноте и веселье на столе появились несколько бочонков хмельного — всего подряд, что только было в погребе:
— Выпей, боярин! — наперебой предлагали двинцы. — Не держи зла! За Филиппа выпей!
— За Иоанна, — упрямо отвечал Басарга. Но его, похоже, никто не слушал.
С улицы послышался колокольный перезвон: город праздновал великое событие, и веселье скоро утекло из кабака наружу. Здесь стало поспокойнее, и опричник, приходя в себя, выпил подряд два ковша меда, отер губы, кивнул рыбаку:
— Благодарствую, Рябун. Ты мне сегодня живот сохранил.
— Долг платежом красен, боярин. Ты нас у царя отмолил, я тебя выручил.
— Это верно, — поморщился опричник и зачерпнул еще меда. — Так как вы там живете? Штраф выплатили?
— Эка ты хватанул, боярин! Тысячу семьсот рублей! Весь край по миру пойдет, пока наскребем деньжищи-то такие!
— Да ладно, не прибедняйся, — покачал головой боярин. — Я же вас лучше вас самих знаю. У вас десятина в четыреста пятьдесят рублей исчисляется. Выходит, штраф — это меньше половины дохода за один год. Тяжко, понимаю. Но не разор.
— От такого наказания все, кто не приписан, отъехать поспешили. Кому охота половину денег отдавать? А коли дворов меньше втрое, то и платить… — Рыбак вздохнул. — Тебе бы, боярин, к лекарю ныне. Бо до завтра сам себя ужо не узнаешь. Хотя ты лучше сиди. Я схожу, призову.
— Холопа моего покличь! Пусть сходит, саблю поищет! Может, не пропала еще…
До съезжей избы опричник добрел только через день. И вид имел такой, что староста охнул от испуга:
— Что же это с тобой, боярин?!
— А то ты не знаешь… — с трудом шевеля распухшими и запекшимися губами, ответил Басарга. — Вот как я решил. У меня возле монастыря Архангельского дом есть. Бумаги и книги все собери да туда отправь. Там разберу. Коли просители али жалобщики появятся, тоже туда отсылай. Чего-то не любы мне более Холмогоры. Слишком буйно веселитесь.
Саблю опричника двиняне так и не нашли.
С хлопотами по разделению податей из Холмогор на волостных сборщиков Басарга просидел на Студеном море до Рождества. Работа его на сем не завершилась — но подьячий наконец-то смог позволить себе небольшой отдых и прокатиться в Москву. И пред государем отчитаться, и людям о себе напомнить.
К путешествиям он привык — почитай, половину службы в дороге провел, — а потому, вместо обыденных для путников полутора месяцев, домчался до Александровской слободы всего за три недели. Опричного двора здесь не оказалось — только с полсотни бояр сторожевую службу несли. Подьячего это известие только порадовало: свой дом в Москве ему был куда
Здесь было ухоженно и опрятно: двор вычищен, а сугроб свален за баней, у задней стороны, поленница полная, чердак над хлевом плотно забит сеном. Порядок боярина не удивил — он уже привык, что в его доме постоянно кто-то крутится. То княжна Шуйская служанку пришлет прибрать и за порядком проследить, то побратимы приедут. Он, как старший братчины, их по обычаю привечать должен. А когда Басарги нет — то и сами «привечаются». Софоний же, почитай, чуть не постоянно у него обитает. Посему опричника удивил не столько порядок, сколько то, что дом оказался пустым и тихим. Хорошо хоть — не вымороженным.
— Затопи сперва, Тришка! — приказал боярин Леонтьев. — Опосля лошадей вычистишь.
Расстегивая петли налатника, Басарга поднялся наверх, на второй этаж, который, по негласным правилам, был его личными покоями. Расстегнул пояс, непривычно легкий без сабли, положил на сундук. С удивлением заметил на нем письмо. Очень странное: не скрученное в свиток с привешенной на веревочке печатью, а плоское — сложенный втрое лист, посередине залитый сургучом, в котором был вдавлен оттиск скачущего на испуганном коне немецкого рыцаря в доспехах. На лицевой стороне опрятной витиеватой вязью было начертано:
«Подьячему Монастырского приказа боярину Басарге Леонтьеву, сыну Семенову».
Удивленно хмыкнув, он сломал печать, развернул письмо.
«Храбрый боярин Басарга! — таким же красивым почерком было написано внутри. — Служба твоя честна и самоотверженна, достойна наград и уважения. Такие храбрые витязи, как ты, Басарга, служить должны достойному господину, умеющему ценить преданность и награждать старания. Господину, чья знатность и происхождение не вызывают сомнений, а родовитость позволяет склонять пред ним голову без унижения. Ты же, по воле несчастливых обстоятельств, стал слугой отпрыска худородного, роду плебейского, с Рюриковичами ничем не связанного племени. Ибо ведомо всем, что великий князь Василий Третий Иванович бесплоден был, и за двадцать лет брака жена его Соломония ни разу от Василия не понесла, и жена Елена за четыре года не понесла. А откель у нее плод после того взялся, так о том князь Овчина-Телепнев [33] всем сказывал без стеснения. Тебе ли, воин храбрый и достойный, служить байстрюку безродному, в грехе зачатому, в бесстыдстве воспитанному? Я, король Сигизмунд Август, тебя к службе своей призываю, и токмо за согласие твое готов землями наградить по Луге и Нарове, на прежнее усердие надеясь…»
33
Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский — публичный фаворит великой княгини Елены Глинской, матери Ивана Грозного. В подметном письме не упомянут младший брат Грозного Юрий (1532–1563), который был «без ума и без памяти и бессловесен» и потому в истории остался практически незамеченным.
Сказать, что Басарга похолодел — не значило ничего. Он просто заиндевел, словно пойманный на воровстве немец, залитый в наказание у проруби ледяной водой. За одно только чтение посланий подобных можно легко на кол угодить. А уже если повторить хоть слово — так и кол райским местом окажется.
Не дочитывая подметное письмо до конца, подьячий сбежал вниз, отшвырнул холопа подальше в угол, распахнул дверцу печи, кинул послание в огонь, дождался, пока сгорит, после чего разворошил пепел кочергой, истребляя всякие следы заползшей в дом мерзости. Облегченно перевел дух, вытер испарину со лба.