Басаргин правеж
Шрифт:
Между тем долгая беседа соловецкого настоятеля и Иоанна Васильевича завершилась богослужением, которое проводил уже не сам царственный игумен, а доставленный с севера священник, — после чего государь объявил, что отправляется в Москву, и повелел готовиться к отъезду. Сам Басарга этого не видел — его предупредила Мирослава. Царь уезжал — царица оставалась. Значит, двоих влюбленных снова ожидала разлука.
В новом развлечении государя имелся очень большой плюс: изображая аскета-монаха, Иоанн ездил без пышной царской свиты, без карет и обозов. Поднялся в седло — и поскакал в окружении лихих молодых монахов, с посвистом
Расположившись в кремлевских хоромах, он повелел скорейше собрать Церковный собор.
Эту неделю Басарга провел дома, с нетерпением ожидая наказания своего богомерзкого врага. Зачем нужен собор, он догадывался со слов Мирославы: прав судить священника у царя нет. Осудить и покарать воришку может только суд, никому, кроме собора, неподотчетный. Впрочем, жалкий жулик в церковном звании главного места в его мыслях отнюдь не занимал. Выдавшееся свободное время он посвятил тому, что купил на торге тюк толстой, добротной и недорогой черной тургайской кошмы, после чего обил ею пол в опочивальне.
Звучит легко и просто — но на деле нанятым мастеровым пришлось выносить всю мебель, перебирать и стругать пол, который уйдет под обивку, только после этого класть плотный войлок и заносить сундуки, шкафы и кровать обратно. Неделя ушла полностью, от утра первого дня и до вечера седьмого. Зато на душе появилось легкое щекочущее предвкушение того, как на это отреагирует одна неназываемая гостья, когда рано или поздно войдет в эту комнату…
Съехавшиеся в Москву по призыву государя церковные иерархи собрались на Собор в Чудовом монастыре [28] , совсем рядом с царским дворцом. Но, несмотря на это, две сотни саженей от своего крыльца до ворот монастыря государь Иоанн Васильевич проехал в тяжелой, богато украшенной карете, запряженной цугом шестеркой лошадей. И одет он был в этот раз не в монашеское облачение, а по-царски: сияющая золотым шитьем соболья шуба, под ней — столь же драгоценная ферязь, на голове — украшенная россыпью самоцветов шапка с песцовой оторочкой.
28
Чудов монастырь (Московского Кремля) — основан в 1358 году на месте ордынского подворья, снесен в 1929 г. «Царский» монастырь: резиденция патриархов, место крещения царских детей, пострижения царских родственников и Гришки Отрепьева.
Басарга, пользуясь благосклонностью Иоанна, в этот раз нагло втерся в свиту, держась совсем рядом с царем. Ему хотелось увидеть позор своего врага собственными глазами. Ферязь с царского плеча и шелковая сорочка со штанами из дорогого сукна в этот раз пришлись к месту. В свите подьячий выглядел ничуть не хуже прочих царедворцев, при всей их знатности и богатстве. Несчастный же Филипп был одет просто: ношеная ряса, скуфья на понуро опущенной голове, сложенные на животе ладони крепко сжимали красный медный крест.
Палата, в которой собрались архиереи, размера была небольшого — полтораста человек вместится, не больше. В центре стоял овальный стол, за которым восседали самые старшие из архиепископов, вторым кругом размещались просто епископы, третьим — архимандриты и иеромонахи.
Государь Иоанн грозно осмотрел собравшихся, затем положил руку на плечо Филиппа и толкнул в сторону архиепископов и епископов простого игумена из окраинного северного монастыря:
— Вот вам митрополит!
Братчина
Трехведерная медная братчина стояла на краю стола, накрытая с верхом белой пеной, пахнущей горьким хмелем и сладким липовым медом. Вокруг было наставлено изрядно мисок с соленьями и маринадами, подносов с мясом и рыбой, сластями и пирогами. Однако ничто вокруг не привлекало к себе такого внимания.
— Я ведь уже забыл, побратимы, как выглядит она, — повел плечами Илья Булданин. — Когда мы в последний раз братчину пили?
Ныне он был в сапогах, шароварах и косоворотке, поверх которой опоясался саблей.
— Давно, — ответил ему Софоний Зорин. Он тоже был в шароварах и рубахе, но только атласной.
— Уж не помню, когда мы так, вчетвером, собирались? — почесал в затылке Тимофей Заболоцкий. На нем, единственном, был надет кафтан, и пояс прятался под расстегнутыми полами. — Басарга, не скажешь, с какой такой стати государь нас всех вдруг к себе вызвал?
— Иоанн не сказывал, а спрашивать я не стал, — пожал плечами подьячий. — Повелел вас созвать и отослал.
— Лишь мы четверо знаем о его тайне, — перекрестился Софоний. — О существовании его старшего брата. Вот он нас вместе и собрал, чтобы разом прихлопнуть.
— Вечно ты страсти какие-то придумываешь, друже, — поежился боярин Заболоцкий. — Положим, не мы одни сие знаем. Да и секреты хранить умеем.
— Кто еще знал, нам неведомо, — пожал плечами боярин Зорин. — Может статься, они уже на небесах. Али договорился с ними Иоанн… А нам проще головы с плеч снести. Я бы обязательно снес.
— Хорошо, что ты не государь, друже, — ухмыльнулся малорослый боярин Булданин. — Иначе пришлось бы нам в Литву али в Крым драпать.
— Дык еще не поздно, други…
— Ты думай, чего сказываешь, Софоний. — Басарга вспомнил, что он все-таки царский подьячий. И такие беседы при нем вести негоже.
— Шучу, — мрачно оправдался боярин Зорин.
— Что хорошо, так это то, что приказ царский нас наконец-то вместе опять собрал, — расстегнул и отбросил пояс Илья Булданин. — И чужих, на диво, никого с нами нет. А казнить нас царь надумал али возвышать — дело десятое. Главное, что всех четверых.
— Ну, так чего же мы ждем? — Тимофей Заболоцкий скинул кафтан, подошел к столу. — Пусть всегда средь нас, побратимы, и хлеб будет общий, и радость общая, и слава общая, и беда одна на всех. Как эту чашу мы на всех поровну делим, так бы и судьба делилась!
Он взялся за рукояти братчины, напрягся. Сквозь влажную ткань тонкой льняной рубахи стало видно, как напряглись мышцы. Двухпудовая чаша оторвалась от стола, поднялась на высоту его роста — могучий боярин коснулся губами и стал жадно пить. Через несколько мгновений он опустил братчину обратно и отступил, отирая усы и бороду от пены рукавом.
— Ох ты! Да, крепок брат! — как всегда, не сдержали восхищения его друзья.
— Чтобы у нас всегда и хлеб, и беды, и радости, и судьба общими были… — подошел к чаше Басарга, взялся за рукояти, напрягся… Но братчина не поддалась, пришлось наклоняться к ней самому, благо хмельной мед покачивался у самого края.