Басаргин правеж

Прозоров Александр Дмитриевич

— Помню я, друже, какой славный у тебя сиротский приют в поместье… — Боярин Зорин замолк, черпнул меда, попил.

— Так по слову из тебя и вытаскивать?

— Спросить хотел… Дитя в него не примешь?

— Конечно, возьму! — даже удивился такому вопросу подьячий.

— А если он еще не родился?

— А-а-а… — озадаченно почесал в затылке Басарга. — Вот, стало быть, отчего ты две комнаты снял?

— Она на богомолье… — шепотом пояснил Софоний. — Нехорошо выйдет, коли кто увидит.

— Там не увидят, коли сама в город не покажется… — согласно

кивнул подьячий. — Приму, конечно, какие тут вопросы? Вот только как? — Он немного подумал: — Вот что. Струг мой в Калязине. Где — холоп знает. Бери его, нанимай возок какой-нибудь да поезжайте туда не спеша. Как государь определится, чем меня теперича озадачить, я весточку пришлю.

— Спасибо, побратим.

— Да мне токмо в радость. — Басарга черпнул еще меда и поднялся: — Холопам повезло.

— Ты о чем?

— Прием посольский у государя. Скоро полдень, идти надобно. А меда еще почти полный жбан. К вечеру упьются.

— Тебе-то какая разница?

— Ты о чем, друже?

Софоний многозначительно улыбнулся.

В посольской палате подьячий оказался и вовсе единственным, кто был одет так богато. Словно белая ворона в обычной серой стае. Или, вернее, золотая. На фоне монашеских ряс расшитая ферязь смотрелась особенно ярко, точно светилась. И то, что в зале опричников собралось всего три десятка, Басаргу никак не утешало. Чувствовал он себя зело неуютно. А когда в палате появился Иоанн — ему и вовсе захотелось провалиться сквозь землю. Царь и его малая свита из пяти бояр тоже вышли в рясах, да еще и скромно подпоясанные пеньковыми веревками. Единственная роскошь — клобуки на головах вместо скуфий.

Подьячий попятился, намереваясь прижаться к обитой коричневым сукном стене, раствориться в ней, стать невидимым, незаметным. Но не тут-то было. Государь заметил золотой блеск и, усаживаясь на трон, поманил его пальцем:

— Боярин Леонтьев! Подь сюда.

Опричники раздвинулись, пропуская его вперед, Басарга остановился перед троном, низко поклонился:

— Твой верный слуга, государь…

— Рядом встань, — распорядился царь. — Свены послов с жалобами прислали о спорах порубежных. Коли о кольских землях речь зайдет, так лучше тебя о тех делах никто не ведает.

— Слушаю, государь.

— Отписку твою посмотрел, — уже не так громко добавил Иоанн. — Читается ровно былина с чудесами. Мастерские кирпичные, кожевенные, пивоварные, лесопильные, садки рыбные, мельницы водяные… Когда ты в последний раз на него жаловался, окромя солеварен ничего не имелось. Нешто вправду так много наворотил?

— И все беспошлинно, государь! И все без твоего дозволения! Не о вере христианской и духовном служении сей настоятель помышляет, а токмо о доходах мирских да хитростях розмысловых…

— Однако… — Иоанн откинулся на спинку трона, подумал, сделал жест рукой. Дверь посольской палаты распахнулась. В залу, тиская в руках шапку, вошел молодой боярин в добротном, но неброском кафтане, низко поклонился государю:

— Князь Тихон Киясов тебе челом бьет, игумен Иоанн Васильевич! Дозволь службе державной

себя посвятить, мысли мирские отринув. Нет для меня большего желания, нежели царство твое видеть великим и процветающим, могучим и бескрайним. Во имя веры православной и чести предков своих готов живот свой отдать. Любые повеления твои исполнять стану без сомнения, ни на кого более не оглядываясь!

— От сердца ли идут слова твои, князь Тихон, али власти и прибытка желаешь ты от обители нашей? Не гордыня ли влечет тебя в обитель царскую?

— В чистоте помыслов своих готов пред Богом и людьми любой клятвою поклясться!

— Сомнения терзают меня, княже… — Иоанн пощупал подбородок собранными в щепоть пальцами. — Не знаю я тебя вовсе. Можно ли верить словам твоим?

— За слова сии иноки твои бояре Лыков, Безобразов, Овицин и Благово головами своими поручиться готовы! — гордо сообщил князь.

— Так ли сие?

Из рядов стоящих по сторонам палаты опричников вышли четверо монахов, склонили головы:

— Ручаемся, государь!

— Понимаете ли вы, братья мои, что за измену делу нашему инока, за которого ручаетесь, вы головами своими заплатите?

— Да, государь!

— И все же от ручательства не отказываетесь?

— Мы ручаемся за него, игумен, — вразнобой, но одинаково ответили опричники.

— А ты, князь Тихон, понимаешь ли, какую ношу принимаешь на плечи свои? — Иоанн поднялся, спустился с трона к просителю. — Отречься от мира ради служения державе и православию? Забыть о себе, о роде своем, об утехах обыденных, посвятить себя и помыслы все служению высшему?

— Приму сие послушание с радостью! — сжал на груди шапку проситель.

— Знай же, что по законам братства нашего клятвопреступнику полагается смерть через отсечение головы! — грозно повысил голос Иоанн. — За сношение с людьми земскими — смерть! За встречи с семьей своей — смерть! [26] За укрывательство изменников — смерть! Не щадя жизни своей, княже, обязан ты искать и выгрызать измену, ересь любую, разить врагов державы нашей и делать все для ее блага и возвышения!

26

Эта клятва широко известна, однако случаев наказаний за ее нарушение не отмечено. Причем по приказу Ивана Грозного опричники жили в Александровской слободе со своими семьями.

— Клянусь! — с готовностью согласился Тихон Киясов.

— Не мне клянись! Господу нашему должен ты клятву принести на образе его в иконе Спаса Нерукотворного! — Иоанн вернулся на трон, а в посольскую палату торжественно внесли потрескавшуюся от времени икону в переливчато сияющем окладе, полностью сшитом из бисера со вкраплениями самоцветов…

Пострижением это назвать было нельзя: князь Киясов по боярскому обычаю брил голову наголо. Дело ограничилось целованием образа, поклонами на все четыре стороны и еще одной клятвой отречения от мира.