Басаргин правеж
Шрифт:
Когда Тришка-Платошка, раздев хозяина, отер его рану и снова закрыл полоской рыхлого болотного мха, прижимая его повязку, дверь неожиданно открылась, в светелку вошел купец Прокоп Бачурин, одетый в неожиданно простой тулуп, скроенный из волчьих шкур. Скинул шапку.
— Ты чего? — удивился опричник. — Ты не спеши, я сам за тобой приду.
— Вот… — пройдя вперед, купец положил на стол два листа бумаги.
— Что это?
— Купчая, — ответил Бачурин. — Вижу я, ты к нам на море Студеное зачастил. Что ни год, по два раза появляешься. Я же причалы возле монастыря Михайло-Архангельского новые
— Да ты, Прокоп, никак меня купить удумал?! — вскинулся подьячий.
— Осторожно, боярин! Опять повязка уползет! — предупредил холоп.
— Ты же по справедливости судишь, боярин царский? — ответил откупщик. — Вот и рассуди по справедливости. Супротив царя али казны я ничего не сотворил. Супротив общества, земства — тоже. Только твоя кровь на мне и твоя обида. Тебе за сие страдание какое возмещение приятнее будет: дом теплый и большой али зрелище краткое, как меня, старика, в петлю засунут? Твоя воля, ты и выбирай.
Басарга прикусил губу, глядя на грамоту. В душе мелькнула подленькая мыслишка прибрать купчую, а откупщика засудить… Мелькнула и пропала — не умел царский опричник жить с такими мыслями. По совести, надо было выбирать одно из двух: или месть, или купеческий особняк. Боярин представил себе, как на шею Прокопа Бачурина, раздетого до исподнего, накидывают петлю, как заправляют ее под сбитую в колтыши бороду, как вздергивают и откупщик судорожно дергается в петле, потом замирает — а из расслабленных кишок…
Опричник невольно передернул плечами. Может, дружелюбия у него вороватый откупщик и не вызывал. Но не до такой степени.
— Я оставлю дело незаконченным, — сказал Басарга Леонтьев. — Если со мной что-нибудь случится, новый подьячий будет разбирать мои бумаги, найдет незавершенный сыск и доведет до конца.
— Благодарствую, боярин, — степенно поклонился купец и вышел.
Басарга помолчал, потом раздраженно сплюнул:
— Будь я проклят! Все-таки его взяла… Прокоп меня купил.
— Ерунда, боярин, — простонал с сундука Карст Роде. — Твоя кровь, твоя и плата. Я свою куда дешевле продал. А от лишнего трупа наш мир лучше не станет.
Митрополит всея Руси
Залив раздражение парой кувшинов красного вина, улучшающего, по словам местного лопарского лекаря, кроветворение и потому зело полезного при ранах, на третий день Басарга собрался съездить к устью Двины, к Михайло-Архангельскому монастырю — посмотреть бывший дом купца Бачурина, а ныне его. Раз уж взял — нужно принимать во владение. Правда, лошадей опричник уже успел продать, рана при резких движениях могла открыться, пленника одного оставлять не хотелось… Пришлось договариваться с хозяином, чтобы тот одолжил крытый возок.
Однако на рассвете, когда Тришка-Платошка уже начал таскать в легкую кибитку немногочисленные дорожные пожитки, со стороны реки донеслись истошные
Хозяин, запрягающий лошадей, прислушался, хмыкнул и стал развязывать только что затянутые узлы.
— Ты чего? — не понял холоп.
— Обратно все тащи, — посоветовал ему холмогорец. — Не успели. Ледоход…
Для портового города вскрытие реки стало всеобщим праздником. Сюда уже съехались в ожидании работы рыбаки, грузчики, моряки, плотники и прочие мастеровые, ремесло которых было связано с работой порта или ремонтом кораблей. Ледоход означал, что вот-вот к причалам прибудут корабли, заскрипят тали, распахнутся ворота амбаров, оживет и зашумит торг. И мужики радостно пропивали последнее серебро в свои последние свободные дни. Когда начнется навигация — всем будет уже не до хмельного.
Впрочем, ледоход еще катился по реке толстым одеялом из рыхлого, вспученного и переломанного льда, местами присыпанного снегом, а местами — землей с песком и ветками, а на берегах уже заскрипели ворота, закачались мачты крутобортых кочей с набитыми на брюхо лыжами, а на борта — толстым дубовым тесом. Они первыми заскользили в сделанные в припае возле причалов проруби, первые распахнули крышки трюмов и стали принимать заждавшиеся покупателей товары из ближних амбаров. Уже через неделю после начала ледохода один за другим кочи начали поднимать паруса и отважно врезаться носами в густую ледяную мешанину, отправляясь в далекий путь вокруг Мурманского берега к портам датчан, англов и франков.
Хозяева ладей и ушкуев с завистью смотрели вслед счастливчикам, ушедшим за прибылью, но поделать ничего не могли. Поморские кочи не боялись ни ударов острых льдин по усиленным бортам, ни затирания торосами, ни обледенения, а при нужде могли и вовсе скользить по льду на брюхе — лишь бы ветер был попутным, а лед ровным. Правда, и стоили они куда поболее других суденышек, а по мелководным извилистым рекам передвигались с немалым трудом — и потому дальше Северной Двины предпочитали не соваться.
Лед еще сплавлялся вниз огромными белыми полями, когда река начала подниматься. Это стало сигналом для большинства купцов грузить и свои посудины — на большой воде от столкновений уйти проще, да и в зажор попасть маловероятно. Риск, конечно, остается, но ведь каждый день простоя — убыток.
Глядя на соседей, стал собираться в путь и Басарга. Рана у него уже почти затянулась, боярин обходился без повязки. Карст Роде выглядел бодро — вино явно пошло на пользу. Однако и рана у него пока не зарастала, и рука висела на привязи. Похоже, сабля порезала какие-то мышцы, и теперь пленник надолго остался одноруким.
Дату отплытия назначила Северная Двина. Быстро поднимаясь, она добралась до козлов, на которых зимовал струг, и однажды вечером тот просто всплыл. Холоп бросил якорь, но эту ночь они провели уже на борту, а поутру подняли парус, и по сторонам зажурчала вода…
Ветер был боковым, однако просторы разлившейся реки позволяли холопу лавировать, словно в море, и он ловко пробирался вверх по реке, то поднимаясь с попутным ветром против течения, то резко перекладывая руль и проскальзывая к подветренному берегу, чтобы потом опять повернуть наверх.