Басаргин правеж
Шрифт:
Створка замерла. Неведомый тать прислушивался, не зная, откуда появился звук и не разбудил ли он кого из постояльцев. Потом поставил масляную лампу на пол, толкнул дверь дальше, бесшумно протиснулся в щель, сделал пару осторожных шагов. Опричник затаил дыхание, предвкушая, как неожиданно наставит клинок в горло подобравшемуся врагу, — но тут на сундуке, сладко причмокивая, заворочался Тришка-Платошка, и незваный гость, резко повернувшись, вскинул нож…
— Я здесь! — крикнул Басарга, пока его не оставили без слуги. — Ты ведь не за холопом пришел? — Он рывком поднялся, сгребая пояс с оружием,
— Нет, петушок, — рассмеялся гость. — Курятник — он курятник и есть. Сейчас от тебя перья полетят…
Он чуть отступил, скользнул рукой к поясу, и в руке его оказался топорик.
— Не дело это, — покачал головой Басарга. — Ничего не видно. Давай чутка обождем… Тришка, свечи зажги! И расставь по комнате.
— Это верно, недолго ноги в темноте переломать, — согласился гость.
Холоп, испуганно прижимаясь к стене, прокрался до двери, забрал оттуда масляную лампу, запалил от нее двурогий местный подсвечник с хвощевыми свечами, потом два восковых огарка, что были в походном сундучке подьячего, и одну новую свечку, еще непочатую. Расставил их на столе и подоконнике, масляную оставив у порога.
Теперь ночной тать стал хорошо виден. Лет тридцати, смуглый и остролицый; бритый подбородок, темные усики. Узкие высокие сапоги с отогнутым верхом, тонкие облегающие штаны, поверх которых болталась серого цвета свободная рубаха из грубого домотканого полотна. Завершал странный наряд толстый и широкий ремень и суконная крестьянская шапка с ушами.
— Однако же… — хмыкнул Басарга. — Шаровары такие отродясь никто на Руси не носил. Пояс тоже дорогой, не для ложки деревянной резан. А по рубахе — так голытьба подзаборная. Каких краев будешь, гость неведомый?
— Холмогоры — город портовый, — на хорошем русском языке ответил тот. Хотя слова в его устах звучали несколько странно, непривычно. — Кого тут токмо не встретишь. Начнем?
Он стремительно кинулся вперед, рубя сразу и топором, и ножом, словно это оружие ничем не отличалось, заставляя подьячего отступить. Но Басарга попятился лишь для того, чтобы принять правильную стойку: левая нога назад, корпус повернут боком, правая рука выставлена для укола — по всем правилам «Готского кодекса». Тут же присел в прямом выпаде, потом еще в одном.
Настала очередь отпрыгивать душегубу: стоя к врагу грудью, человек чисто физически неспособен вытянуть руку так же далеко, как стоя боком. А у опричника еще и сабля была в полтора раза длиннее. Топором же особо не попарируешь, это не меч.
— О, курсе ротте!!! — Прижатый к постели, тать вдруг перехватил нож в зубы, сцапал подушку, метнул вперед, скользнул за ней и, ловко резанув Басаргу по животу, нырнул за спину, с разворота попытался разрубить голову — однако опричник сообразил прыгнуть вперед, одновременно разворачиваясь.
Послышался глухой стук — топор вонзился в пол. Тать задерживаться не стал, кинулся вперед, перехватывая нож из зубов. Басарга рубанул — и вместо того, чтобы колоть, врагу пришлось заслоняться. Сталь звякнула по стали — тать отлетел к постели, сдернул одеяло, опять же метнув на опричника, кинулся в обратную сторону и, пока боярин отмахивался от ватного
Глухой удар — топор опять засел в полу, и тех мгновений, что враг потратил на его вытаскивание, боярину хватило, чтобы перевести дух и выпрямиться во весь рост.
— Ну ты блоха! — покачал он головой. — Скачешь, как пришпоренный.
— На абордаж ты ни разу не ходил, боярин, — усмехнулся, тяжело дыша, душегуб. — Толпа всегда большая, а палубы чуть-чуть. Токмо задержись на месте… Справа или слева, а то и сверху, но обязательно кто-нибудь прихлопнет. Хочешь жить — скачи, словно кузнечик, и бей всем, что попадется под руку.
— Подушкой в битвах меня еще не били, — усмехнулся Басарга, чуть скосил глаза вниз, потрогал ладонью разрез на рубахе. Прижатая к телу ткань моментально напиталась кровью.
— Был бы палаш, ты бы уже мертвый лежал, — с явным сожалением произнес гость. — Топор режет плохо.
— Попробуй еще раз. — Опричник поднял с пола подушку.
— Ага… — Тать быстро стрельнул глазами, сцапал со стола подсвечник, ринулся вперед, занося топор.
Басарга, встав в позицию, вскинул саблю — и противник тут же отскочил, причмокнул, качнулся из стороны в сторону, швырнул подсвечник вниз, в ступню. Басарга невольно поддернул ногу, теряя равновесие, — и чужак взмахнул топором, торопясь пробить ему грудь, пока опричник снова не встал на ноги.
Но боярин вставать и не стал. Он даже толкнул вверх тяжелую подушку, ускоряя падение, а когда топор шаркнул мимо ребер — вскинул саблю, пронзая противнику грудь, и тут же вырвал с оттягом, разрезая рану вширь.
Тать споткнулся, с грохотом рухнул на пол, привстал — но опять не удержался, врезался головой в лавку, опрокидывая ее на пол. Вновь поднялся, но только на колени, повернулся и опять упал. И снова приподнялся, сел, опершись спиной на ножку лавки, покачал головой:
— Инне ваер… Но я еще жив! — Стиснув зубы, он все-таки встал на ноги, добрел до топора, наклонился. Попытался схватить правой рукой. Увы, она висела как плеть, и только пальцы совершали бессмысленные хватательные движения. Тать выругался, взялся за топор левой ладонью. Покачиваясь, распрямился.
Боярская сабля со свистом резанула воздух и уперлась ему в горло.
Чужак подумал и выронил топор:
— Твоя взяла, боярин… — Он попятился и в очередной раз с грохотом упал на спину.
— Тришка, сумку тащи с припасами лекарскими! — кинулся к раненому Басарга. — Надо разрез закрыть, пока кровью не истек.
— А чего его лечить? — пожал плечами Тришка-Платошка. — Сдохнет, душегуб, туда ему и дорога.
— Если сдохнет, как спросить, кто его послал?
— Ду ер ен генттлеман… — открыв глаза, внезапно горячо зашептал тать. — Сом икке дрепе… Епнеде…