Башня континуума
Шрифт:
— Что? Я, по-вашему, какой-то придурок? Я читал Шекспира и… всякое такое. А Последней Мировой в военной академии, где я учился, были посвящены триста тридцать семь часов Дабл-Ви-симуляций. В тринадцать лет я убил и покалечил многие сотни… да что там — тысячи узкоглазых солдат армии Демократического Китая… и этих… как их там? Мерри-канцев.
Даймс выглядел слегка ошеломленным.
— Мальчик, я слышал о Дабл-Ви-симуляции. Ты же понимаешь, что это было ненастоящее?
— Да. Ненастоящее. Это был сон. Чудесный сон.
— Ну, что ж, — только и сказал Даймс, —
— Кто? — переспросил Дэниэл.
Признаться, выслушал он Даймса с сомнением. Ему совсем не улыбалось ехать на Луизитанию и знакомиться с каким-то там Хацуми. Но и оставаться в Коммуне Дэниэл тоже больше не мог. Он получил свою порцию впечатлений и острых ощущений, и мысль остаться в этом царстве грез навсегда уже не казалась ему настолько упоительной и манящей, как тогда, когда он впервые широко распахнутыми глазами рассматривал узенькие средневековые улочки и луддитов в их причудливых льняных домотканых одеяниях.
— Допустим, я и поеду, а что мне придется делать.
— Просто передашь Бенджамину от меня посылку и письмо. Если тебе понадобится работа или жилье, Бенджамин это устроит. Но постарайся быть с ним чуточку повежливее. Хацуми не в себе. Не знаю, то ли это психическое расстройство, то ли следствие многолетнего злоупотребления вырубонами, но у него неполадки с головой.
— Что вы имеете в виду? — спросил Дэниэл любознательно.
— Знаешь, как бывает, когда маленькие дети ломают вещи, просто чтобы посмотреть, как они устроены. Так вот, Хацуми проделывает это с людьми… и прочими живыми существами.
Если тут и имелась правда, то состояла она в том, что Хацуми управлялся со своим бизнесом с выдающейся жесткостью. Он был редкостным садистом, в каковой факт верилось с невероятным трудом при виде его вечно улыбающегося, толстого, благодушного лица. Сейчас, когда Хацуми убирал остатки завтрака и мыл посуду, в своей цветастой рубашке и с руками по локоть в мыльной пене он и вовсе выглядел добрым дядюшкой, беседующим с милым племянником.
— Нет электричества, — повторял он уже в сотый раз, умирая со смеху, — электричества! И водопровода! И горячего кофе!
— Многого другого в Коммуне тоже нет, — сказал Дэниэл довольно резко.
— Да? Например?
— Миллиона каналов Три-Ви, и все лгут. Продажных политиканов. Жадных дельцов. Орущих паяцев и фигляров, гипнотизирующих толпы жирных обывателей на потеху карманным диктаторам и великим Цезарям. Профессиональных вымогателей в рясах с их лицемерными сказками об Иисусе и райском блаженстве. Вот чего там нет… этой фальши, этой дряни, этой раскрашенной пустоты… этой шелухи.
Хацуми посерьезнел и погрозил Дэниэлу толстым пальцем.
— Не перегибай палку, малыш. Шелуха! Прости, но то, что ты так смело называешь шелухой — это и есть человеческая цивилизация. Как ни крути, но лишь вырубоны, политики и электричество отделяют нас от падения в бездну первобытной дикости…
За окнами, прервав оду цивилизации, громко заголосили сектанты, подпевая
— Бездна первобытной дикости, говоришь? Цивилизация, говоришь? Электричество? Дайте мне дубину, и я переверну землю.
— Допустим, я погорячился, — был вынужден признать Хацуми, — но скажи мне: если тебе было в Коммуне так хорошо, что же ты ушел оттуда? Сколько ты там прожил? Полгода?
— Больше. Почти год.
— Да-да. А потом тебе стало смертельно скучно, и ты свалил. Ну, может быть, это был интересный опыт для молодого, зеленого, здорового сопляка, но я уже слишком стар и толст для подобных экспериментов. А Даймс… ну, что я могу сказать? Даймс всегда был странным. Грязный, волосатый, выживший из ума хиппи.
— Хиппи?
— О, да. Жили в далекую старину парни вроде этих самых луддитов. Отращивали волосы, селились общинами, жрали галлюциногенные грибочки, проповедовали мир, братскую любовь и свободный секс. Эти человеческие отбросы считали себя бунтарями. Считали, что борются с гнилой и продажной системой, поворачиваясь к ней спиной и показывая ей волосатый и немытый зад. Только система брезгливо сморщила нос и дала им под зад пинка. И поделом. Пойми, малыш. Такие люди во все времена — генетический мусор, отпетые неудачники, аутсайдеры, отщепенцы. Тот же Даймс. Он наивно уверен, что это он дал жизни пинка, но нет — это жизнь его хорошенько попинала, а следом и выбросила за ненадобностью на помойку. Конечно, тебе было не место среди этих недоумков. Впрочем, я признателен Грегори за то, что он познакомил нас. Ты паренек бойкий, толковый, далеко пойдешь. Припомни великие дела, что мы с тобой провернули. А сколько хорошего нас ждет впереди!
Вопли за окнами стихли, похоже, сектантская служба подошла к концу. Дэниэл встал, подошел к окну, распахнул его настежь. В самом деле, сектанты выходили из храма и разбредались кто куда причудливыми, разодетыми в бахромчато-белое, группками.
— Эй, вы, — заорал Дэниэл, перевесившись через подоконник, — вы! Братья и сестры! Паршивые ублюдки! Послушайте меня! Послушайте, что я вам скажу!
Бахромчатые сектанты остановились и поглядели на него, запрокинув головы.
— Да, вы, внемлите. Ваш пророк, которого вы называете Королем…
— Дэнни, — негромко сказал Хацуми, — не надо.
— Ваш жирный тупой пророк умер! — заорал Дэниэл. — Он давным-давно сгнил! Он никогда не вернется! Никогда! Никогда! Идите домой! Домой!
Сектантам пришлось очень не по душе его выступление. Они зашушукались, закричали, засвистели и принялись швыряться в Дэниэла, чем под руку подвернется. В ход пошли камни, палки, Священные Гамбургеры. Один из камней, пущенный меткой рукой, попал Дэниэлу прямо в висок, заставив его пошатнуться. Хацуми выругался, принес из соседней комнаты лучевую винтовку, отодвинул Дэниэла от окна и несколько раз выстрелил в воздух. Это произвело на сектантов куда более действенное впечатление, чем душеспасительные проповеди. Побросав булыжники и палки, они принялись разбегаться кто куда, как цирковые крысы.