Башня на краю света
Шрифт:
— Амальд, а вон там похоронен часовщик Девичий Глазок. Видишь ангела у него на могиле? Он с крыльями, а улететь не может — на каменных крыльях разве улетишь. Оттого у него и вид такой печальный. Правда ведь, у него просто ужас какой печальный вид?
— Угу. А почему этого часовщика так звали?
— Девичий Глазок? У него, конечно, было и настоящее имя. Но все почему-то звали его так. Может, у него глаза были необыкновенно красивые. А может, он на девушек заглядывался… ой, что я, Господи, прости мне мой грешный язык, на освященной земле — и такое болтаю!
Возле
У калитки она опять творит крестное знамение.
— Покойтесь с миром!
И мы выходим за кладбищенскую ограду.
— Амальд, а знаешь, кто похоронен под тем корявым кустом?
— Знаю. Самоубийца. (Это всем известно.)
— Верно, а знаешь, как его звали?
— Нет, как?
— Храпке! Кошмарное имя, да? А знаешь, как с ним было… Пошли спрячемся в саду у твоей Бабушки, я тебе расскажу про этого Храпке.
В углу сада стоит открытая беседка, мы забираемся в нее и усаживаемся на скамейку. Здесь холодно и ветрено. Но из дома стремительно льются горячие фортепьянные пассажи.
И Меррит рассказывает про несчастного самоубийцу. Это страшная история про злых людей, хорошо хоть Бабушка играет что-то веселое, мажорное.
Самоубийцы — они ведь не могут попасть в Царствие Небесное, им приходится оставаться на земле и быть привидениями до самого Судного Дня. Вот Храпке и живет под своим терновым кустом на кладбище. И летом, если приглядеться, можно в темной гущине ветвей увидеть его глаза. А зимой он должен прятаться в землю вместе с черными жуками, дождевыми червями и сороконожками.
— Ну что, рассказать тебе еще или ты боишься? Да нет, не так уж это страшно — если б это было сейчас, а то когда-то давным-давно. Ну слушай: когда Храпке умер и его похоронили, он, как только стемнело, вышел из могилы и явился своей жене Эмме. А Эмма эта была ужасно зловредная тетка: она и кормила его плохо, и белье ему стирать не хотела, а когда он напивался пьяный, то била его по голове метлой.
— Она его убила?
— Да нет, он же сам себя убил. Но знаешь в каком виде он ей явился? Большим черным пауком! Знаешь, бывают такие большие пауки, которые быстро-быстро ногами перебирают! И вот Эмма, как увидела, что такой паук бежит по кухонному столу, бац — и всадила в него хлебный нож. А в кладовке вдруг как завоет!
— Почему в кладовке?
— Потому что Храпке в кладовке повесился! Ну вот, и на полу там появились брызги крови.
— Ну а дальше, Меррит?
— Тогда Эмма взяла тряпку и вытерла с пола кровь. А потом швырнула эту тряпку в огонь. Швырнула и сказала такие слова…
— Какие слова?
— Ой, нет, не могу, боюсь. Как-нибудь в другой раз… Амальд!
— Ну?
— Амальд, проводи меня домой, а то мне теперь страшно одной мимо кладбища идти! Пошли! И возьми меня, пожалуйста, за руку!
— Да ну, за руку как-то чудно!
— Ну тогда бежим бегом! Только ты рядом беги!
И мы бежим всю дорогу без передышки, пока
— Ладно, теперь слушай, какие Эмма сказала слова, когда швырнула в огонь тряпку с кровью! Не боишься? Иди, я тебе на ушко шепну.
И ты чувствуешь ее губы у самого своего уха и слышишь быстрый шепот:
Сгинь, как дым в вышине, Стай, как воск на огне, Скройся, нечисть злая, В пламени сгорая. Трик-трак — Да будет так!Меррит знает еще много, много всего.
Но потом настает время, когда она уже меньше рассказывает сама и с большим удовольствием слушает твои рассказы обо всем, что знаешь ты…
Немало есть и такого, что знаете вы оба.
Меррит, к примеру, знакома с Перевозчиком, который в погожие вечера сидит у своего дома и трубит в трубу. А уж о Премудрых Девицах она знает все до капельки. Знакома ей также и Фина Башмачиха, но вот про большую черную птицу, которая наведывается к Фине по ночам, она ничего не знает. Меррит ничего не знает и про бочку с мертвецами, которая есть у Старого Поэта.
— Кошмар, неужели это правда? И ты видел собственными глазами, что в ней лежат мертвецы?
— Ага, и еще там есть голова мертвой девушки, а Ханнибал хотел, чтоб я ее поцеловал!
— Ой, Амальд, замолчи! И ты поцеловал? Не может быть!
Тут ты рассказываешь, как Старый Поэт отнял у вас голову и упрятал ее в свою бочку, а потом про разбойничью пещеру Ханнибала в подвале пакгауза возле бухты Пунтен и про петарду, которая там хранится и которой можно взорвать весь дом, стоит только поднести к фитилю зажженную спичку. И Меррит ужасается, и распахивает свои глазищи, и сжимает твою руку.
А ты втихомолку радуешься и гордишься, что заставил ее ужаснуться…
Однажды вечером ты рассказываешь ей об Эссемёдль, Одинокой Деве, той, что время от времени является тебе во сне и увлекает тебя за собою в ночные полеты.
Меррит слушает, раскрыв рот и широко распахнув глазищи.
— Ну и как же, Амальд? Куда вы с ней летите?
— Никуда, просто парим, и все.
— А она тебя целует? Или ты ее?
— Нет, зачем?
— Ну, раз уж вы с ней парите вдвоем!
— Но она же мертвая.
— Ой, правда, Амальд! А если б она была живая?
— Ну и что?
— Тогда бы ты стал с ней целоваться?
— Не знаю…
— Еще бы тебе знать, ты небось и целоваться-то не умеешь! Давай я тебя научу!
И ты чувствуешь, как ее холодная рука обнимает тебя за шею, а ее горячее дыхание ударяет тебе в лицо, и ощущаешь губами ее губы, не горячие, но и не холодные, чуточку липкие, они подрагивают, вызывая слегка неприятное чувство — как если бы ты дотронулся до червяка…
— Амальд, ну прижмись же ко мне! Когда целуешься, надо друг к другу прижиматься! Вот так!