Башня на краю света
Шрифт:
Но Экка с ее Колодезным Домом никак нейдут у тебя из головы.
В сумерки Бабушка зажигает свечи на пианино. Приходит Меррит и садится играть свои гаммы. Одна гамма не похожа на другие — когда ее слышишь, внутри так странно что-то трепещет.
— Почему она такая, а, Меррит?
— Какая такая?
Ты пытаешься объяснить, но словами это выразить трудно.
— Нет, но я понимаю, что ты хочешь сказать, правильно, она в самом деле такая. У нее даже есть свое название… как же она
Это знает Бабушка: «мелодическая минорная гамма».
Мелодическая минорная гамма пронизана сумерками, и, когда ее слышишь, сам собою приходит на память дом Экки и Колодец, в темной воде которого отражаются бегущие по небу тучи. Тучи, печаль и траур заполняют его глубь. А когда белье Экки лежит на траве и в сумерках светится, является Бендик, стоит и смотрит на расстеленные простыни и наволочки, такие бледные и печальные…
Но вот однажды вечером раздается звон церковных колоколов.
— Это звонят в честь Экки.
— А что, Экка умерла?
Нет, Экка не умерла Это звонят свадебные колокола. У Экки будет новый муж.
И теперь не печаль, а радость заполняет Колодец Экки. И все простыни, пододеяльники и наволочки в постели, где Экка спит со своим новым мужем, красиво отбелены, гладко отутюжены и светятся радостью и уютом.
Но снаружи, под печальными ночными тучами, блуждает бледная тень Бендика, такая безмерно одинокая…
Это, стало быть, была Экка из Колодезного Дома. Но есть и еще множество удивительных людей, вещей и призраков, о которых без конца может рассказывать Меррит.
И есть самое страшное из всего: Большой Нескладный Зверюга.
— Амальд, неужели ты о нем никогда не слышал?
— Нет. Что еще за зверюга?
Меррит неуверенно мнется, будто это не так-то просто объяснить.
— Ну, это такое существо… оно елозит. Знаешь, что значит елозить?
— Знаю, черви елозят. И улитки.
— Верно, но Большой Нескладный Зверюга — не червь и не улитка. А тоже елозит. И всегда он где-нибудь под боком. Пропадет ненадолго, забудешь про него — а он вдруг, откуда ни возьмись, опять рядом. И опять елозит, елозит. Ой нет, наверно, лучше про него не говорить!
— А ты сама его видела, Меррит?
— Еще бы, конечно!
— Но какой он все-таки из себя?
Меррит внезапно выпрямляется и широко распахивает свои глазищи.
— Вот слушай! Он весь скользкий, слизистый как рыбина. А глаза такие странные — розоватые и запухшие. И он все время плачет, стонет, вздыхает. До того он разнесчастный! Поэтому он и льнет, и жмется к кому-нибудь. Он ведь зла никому не желает. Просто ему страшно и очень хочется, чтобы его утешили. Но он до того омерзительный на вид, что все от него шарахаются. И поэтому он ужасно одинокий и его ужасно жаль. Можно только Богу за него молиться: Милый Боже, сжалься над Большим Нескладным Зверюгой, сделай, чтоб он не был такой несчастный. И не дай ему придушить меня или задавить насмерть. Аминь.
У Меррит слезы блестят на глазах, и сам ты тоже едва не плачешь, растроганный жалкой участью
И тут ты вдруг чувствуешь, как ее острый локоть вонзается тебе в бок:
— Амальд! Ну какой же ты все-таки дурачок-глупышок!
Мчатся тучи, мчится ветер, мчится с гор ручей, быстро мчится головокружительное лето — скоро оно промчится, и наступит осень.
В летнем царстве лугов трава уже не зеленая, она цветет, выкинув вверх красно-фиолетовые метелки. Сенокос в самом разгаре, отец и дядя Ютты день-деньской машут косами, мать и другие женщины и девушки ворошат сено, а вечером сгребают его в копенки. И на покосе вырастает целый карликовый городок.
Ютта и Меррит тоже помогают убирать сено.
Но однажды ты видишь Меррит у ручья, она сидит одна, притулившись между большими камнями, и плетет венок из одуванчиков, ромашек и других поздних летних цветов. Это венок на могилу ее сестры, которой сегодня должно было исполниться пятнадцать лет.
— Меррит, а как звали твою сестру?
— Ее звали Меррит — как меня. Она умерла до того, как я родилась, и мне дали ее имя. Мама говорит, я на нее очень похожа. Может, я — это вообще она!
— Нет, ну, Меррит, как же может быть, что ты — это она?
— А вот так! Может, ее душа перешла в меня. И тогда понимаешь, что получается? Получается, что я лежу мертвая в земле и я же вот она, стою здесь.
— Но тогда, значит, ты — это два человека сразу. Разве так бывает?
— Бывает, сколько угодно. Очень даже много таких людей, которые сразу два человека. Да хотя бы все эти женщины, которые ходят с ребенком в животе!
Голос у Меррит веселый и лицо радостно оживленное, но она не улыбается, потому что на кладбище улыбаться нельзя.
— Так, а теперь положим венок вот сюда. Амальд, пожалуйста; обожди минуточку, я только прочитаю «Отче наш»!
Меррит становится на колени перед могилой, складывает ладони у груди и низко опускает голову. В траве еще виднеются кое-где взъерошенные синие головки васильков. День пасмурный и ветреный, похоже, что собирается дождь. Ветер обдувает могильные холмики и кресты, словно обмахивает их метлой и пыльной тряпкой, торопясь закончить генеральную уборку.
Меррит прочитала молитву. Она поднимается с колен и осеняет могилу крестным знамением.
— Мир праху твоему, милая Меррит!
Странно и жутко слышать, как она произносит над могилой свое собственное имя, — а что, если это и правда она, живая Меррит, лежит в земле мертвая! Ужас и жалость, сменяя друг друга, пронизывают тебя, обдавая то холодом, то жаром, тебе нестерпимо хочется взять ее за руку, назвать по имени, хотя бы просто дотронуться до нее, чтобы почувствовать, что она все еще живая.
Потом мы медленно бредем к выходу, разглядывая по дороге могилы и каменные надгробия. Узкие проходы между семью окаймленными дерном могилками Стекольного Мастера аккуратно посыпаны белым ракушечным песком, в котором тоненько посвистывает ветер, на каждой могилке — деревянный крестик.