Башня на краю света
Шрифт:
Новая волна — и Крепость зашаталась.
Еще один высоченный вал, мутно-зеленый и пенистый, — и Крепость, оторвавшись от песка, поплыла! Теперь уж не остается ничего другого, как выпрыгнуть на сушу, стоять и смотреть на нашу славную Морскую Крепость, которую разрушает злой враг.
И тут нас тоже охватывает злость. Озорная злость — как у этих враждебных морских валов, что рушат нашу Крепость.
И вот наступает сухой бурый час перед дождем. Это Трубный Час! Это час, когда Рюберг стоит меж чернеющих деревьев в своем старом запущенном саду за пакгаузами, стоит со своею чудовищной зеленой трубой, стоит под трескучими сучьями, стоит в вихре сухих бурых листьев, стоит в могильном
И вот уже слышно сквозь шум прибоя, как ревет и визжит его труба, визжит и рычит, рычит и беснуется — между тем как мы лихо отплясываем здесь, высоко наверху! Между тем как мы пляшем и скачем не помня себя, в диком восторге, по всему Парусному Чердаку Оле Угрюмца, где развешанные паруса полощутся на сквозняке под перестук люковых крышек.
— А кто такой Рюберг?
— Рюберг? Этого никто не знает. Он же умер, давным-давно.
Когда-то он жил в этом пакгаузе и спал в Спаленке под самой крышей. Рюберг — это привидение, призрак, трубач непогоды, трубач шторма. Рюберг трубит дождь, трубит ночь и тьму — между тем как мы, ликуя, прыгаем и бешено кувыркаемся в ворохах парусного полотна здесь, на просторном пустом чердаке, в зеленовато-желтом штормовом свете Трубного Часа. Ведь Оле Угрюмец пока не пришел, но может прийти с минуты на минуту, и поэтому времени терять нельзя!..
А шторм надвигается жуткий, страшнейший — вот и хорошо, что будет шторм!
Мужчины, громко перекликаясь, торопятся вытащить на берег свои лодки и убрать их в лодочные сараи. Женщины в развевающихся платках носятся в поисках уток и кур, которых разметал ураганный ветер.
К тому времени, когда зажигают фонари, соленая клокочущая морская пена залепляет весь город, фонари коптят на шквальном ветру, и их задувает — вот и хорошо, что задувает!
Злые голоса слышатся во тьме с какой-то старой дерновой крыши, которую шторм грозит сорвать и унести, а разъяренные люди пытаются закрепить, опутав канатами, привязанными к каменным глыбам.
Крыша, наверное, все равно улетит — вот и хорошо, так им и надо!
Издалека, из тьмы, доносится глухой и жалобный звук, как будто кто-то зовет на помощь. Весь город слышит этот зловещий, душераздирающий звук. Кое-кто думает, что это сирена терпящего бедствие корабля. Но мы-то знаем, что это просто шторм колобродит и старых железных якорных бочках у Круглины.
А кое-кто думает, что это трубный глас, возвещающий приход Судного Дня, — вот и хорошо, так им и надо!
И мы злорадно ликуем во тьме, внимая скорбному пению волн, и задумываем ужасные злые желания: вот бы ветер повалил церковную колокольню! Вот бы вода затопила весь город и все дома уплыли в море!
Отец больше не плавает, он расстался с морем и будет теперь помогать Дяде Хансу, маминому брату, вести дела в Торговом Доме Рёмера, потому что это — «колосс на глиняных ногах».
— Что такое колосс на глиняных ногах?
Мама пускается в объяснения, тут одной фразой не отделаешься, приходится начать издалека, потому что история эта «довольно запутанная», такое уж «стечение обстоятельств». Однако постепенно кое-что для тебя проясняется…
При жизни твоего Прадеда Торговый Дом Рёмера был крупнейшим предприятием в стране. Ему принадлежало тридцать два рыболовных баркаса и две фрахтовые шхуны. Дед твой по матери, Амальд Рёмер, в честь которого тебя нарекли Амальдом, еще кое-как «сводил концы с концами». Но потом он умер, брат же его Проспер «совсем ни на что не годен, разве только картошку перебирать». А что до твоего Дяди Ханса (он у мамы единственный брат), так «бедняжке Хансу», что греха таить, тоже серьезности недостает, силы характера — скоро уж двадцать пять лет, а он знай себе гуляет да дурачится, только время попусту растрачивает вместе со своими дружками Селимсеном, Кайлем и Платеном.
Но теперь за дело возьмется Отец, и уж он-то сумеет навести порядок, он как-никак капитан, ему не привыкать распоряжаться и командовать.
И вот Отец принимается наводить порядок.
Отец — крупный и плечистый, с суровым лицом, упрямым взглядом и большущим обветренным носом. Теперь Дяде Хансу и его дружкам не придется больше сидеть в рёмеровской конторе, потягивая вино и распевая «Коль родился я на свет, так уж поживу».
Но Фабрика по-прежнему в их распоряжении.
Фабрика — самое большое здание во всем городе, но она стоит пустая. Дело в том, что она «себя не окупала», и хозяин, богатый шотландский фабрикант, продал ее Торговому Дому Рёмера, а сам уехал обратно в Шотландию. Было это еще при жизни Деда. С тех пор Фабрика «простаивает», но теперь Отец думает со временем пустить ее в ход.
Пока же она продолжает пустовать.
Однако в одном из ее помещений нередко собирается множество людей — это бывает, когда Дядя Ханс и его друзья устраивают там концерты и балы или же представляют комедию.
Селимсен — художник и ходит в широкополой шляпе, у него красивые пышные усы с закрученными кверху кончиками. Кайль — фотограф и носит редингот и желтые кожаные перчатки. Еще его называют «Лейтенантом», но Тетя Нанна утверждает, что лейтенантом он сроду не бывал, а был лишь кадетом, — это все просто бахвальство, он ведь ужасный хвастун. Мама зовет его «Сердцеедом», а Отец презрительно именует «Ветрогоном».
И наконец, есть еще Платен. Платен говорит по-датски, странным образом коверкая слова, потому что он швед. Это веселый толстяк с курчавой шевелюрой и бородой, в съехавшем набок галстуке; он очень музыкален, играет на виолончели (и играет, по маминым словам, превосходно). Фон Платен настоящее его имя, что указывает на благородное происхождение. «Вполне допускаю, что он барон, — говорит Отец. — Но что он при всем том недоумок, это-то уж совершенно точно. Недоумки они все, вся их шатия!»
— А что это значит — недоумки?
На твой вопрос Отец не отвечает, он сидит за столом нахохлившийся, погруженный в свои мысли и не всегда отвечает на вопросы. Тетя Нанна прикладывает к губам два пальца — это значит, что, когда Отец ест, лучше помалкивать и не мешать ему думать, у него и так голова разламывается от всяких забот.
Через подвальное окно, которое не закрывается, можно проникнуть внутрь большого запутанного здания фабрики со множеством залов. В этих залах, стены которых сложены из грубых холодных скальных камней, потолки высокие, но темно, как в подвале, даже днем, потому что окна длинными рядами тянутся наверху, под самой крышей. Здесь царит гнетущий полумрак, точно в пещере Горного Короля. В некоторых залах есть большие раковины, водопроводные трубы, какие-то чудные машины, в других — составлены порожние ящики и бочки, навалены кучи измятых полосок жести и прочего хлама, а еще здесь есть кочегарка с высокой паровой машиной, которая стоит без дела и ржавеет. Но некоторые просторные помещения — совсем пустые, такие пустые, что, даже когда ступаешь на цыпочках, шаги отдаются эхом.
И наконец, есть Фабричная Контора. Здесь стоит огромный темно-зеленый несгораемый шкаф, до того тяжелый, что его не смогли никуда перенести, а в углу — солидный шотландский камин, сооруженный из разноцветных камней и сверху накрытый мраморной плитой с извилистым узором. Вдоль стен — скамьи с кожаной обивкой. Но на красивых темных обоях проступили белесые пятна сырости, а под высокими окнами, выходящими на море, никогда не просыхает лужа.
Ханнибал, подобрав ноги, уютно устраивается на одной из пристенных скамей и закуривает сигарету.