Башня на краю света
Шрифт:
— Жаль бедную Нанну. Она так влюблена в своего Кайля.
Отец:
— Влюбленность недолговечна и скоро проходит. Это мыльный пузырь, и больше ничего. Дом на этом не построишь. А вот Смотритель Дебес — дело верное, с ним бы она не прогадала. Чем он плохая партия? Вдовец и пока еще в цвете лет и сил.
Мама со слабой усмешкой качает головой.
Молчание.
Отец (негромким голосом, постукивая по столу костяшками пальцев):
— Я не потерплю, чтобы этот вертопрах Кайль увивался около Нанны! Неужели она не способна понять, что он просто-напросто селедка бескостная! Она ведь благоразумная девушка. Да и эта дурацкая история с Харри, казалось бы, могла ее чему-то научить. Я с ней сам серьезно поговорю!
И
Отец (после беседы):
— Ну вот, я же знал, что твоя сестра — благоразумная девушка, с ней обо всем можно договориться. Она держалась просто прекрасно.
Но на следующий день Тетя Нанна опять, как когда-то, спряталась от всех, запершись у себя в комнате, и не отвечала ни на стук в дверь, ни на мамин зов.
Художник Селимсен тоже вертопрах и шалбер; написанный им портрет Дяди Ханса, в глубоком раздумье сидящего у моря на камне, Отец в насмешку называет «Бездонная бочка и море».
Мама (пылая):
— Но это прекрасная картина, Йохан! Настоящее произведение искусства!
— Весьма возможно, что это произведение искусства. Но от этого Селимсен не перестает быть свиньей!
Отец раскуривает трубку. Руки у него дрожат.
— Бедняга Платен, он все-таки был самым приличным из этой шатии. По крайней мере, хоть с бабами не путался и девок не совращал!
Мама (умоляюще):
— Но ведь Ханс тоже не такой!
Отец мрачно смотрит в сторону. Потом берет Маму за руку и шепчет ей что-то на ухо, а она сидит и качает головою, приоткрыв рот и закрыв глаза.
Маме, несмотря ни на что, хотелось купить написанный Селимсеном портрет Дяди Ханса на берегу моря, и Отец на это согласился. Но в тот день, когда Селимсен принес ему картину, в конторе, где они были одни, что-то произошло. Отец пришел к обеду с побагровевшим лицом и все время угрюмо молчал.
На следующий день и Селимсен, и Кайль отбыли на «Кристине» в Копенгаген. Их снабдили деньгами, платы за проезд с них не взяли, а задолженность их Торговому Дому Рёмера была списана.
Отец (с жестким отрывистым смешком):
— Ну вот, Эльса, изгнание состоялось. С этими я разделался. Но остается еще Ханс — наш несчастный судолаз.
Да, оставался еще Дядя Ханс, которого Отец намерен был «вытащить из трясины» и «сделать из него приличного человека».
— Что такое судолаз?
Мама на тебя не смотрит, у нее словно нет никакой охоты говорить про судолаза.
— Ну, это… на судне… на корабле…
— Но что он делает-то на корабле? Снасти крепит?
— Да нет.
— В камбузе помогает?
— Нет.
— А что же?
Мама крутит головой.
— Да так просто, ничего он не делает. Это… ну вроде как корабельное привидение, дух, предвещающий недоброе, или как уж его назвать.
Судолаз. Новое слово, не поймешь, смешное или зловещее. «Но почему же Дядя Ханс — судолаз?» — хочется тебе спросить, но ты удерживаешься, потому что видишь, что для Мамы этот разговор мучителен.
Да и вообще дело, по-видимому, не только в том, что Дядя Ханс судолаз и шалбер, «пустой» человек. Похоже, что он совершил какой-то ужасно предосудительный поступок. Но какой?
Ханнибалу это прекрасно известно, но он мнется и толком ничего не говорит.
— Ябедничать и сплетничать я не охотник, сам знаешь.
Однако молчать он тоже не охотник и поэтому все же роняет кое-какие туманные слова, об истинном смысле которых ты можешь лишь догадываться.
Одно тебе ясно: тут замешана Роза Куколка. И вполне вероятно, что в этой истории не обошлось без колдовских проделок Фины Башмачихи, кто ее знает.
Мама (однажды вечером, когда ты, потея над
— Нет, Йохан, от всех этих строгостей проку не будет! Он только возненавидит тебя, вот и все!
(Слово «возненавидит» разом заставляет тебя очнуться, в первое мгновение ты думаешь, что речь идет о тебе, но потом понимаешь, что Мама говорит о Дяде Хансе, и ты остаешься сидеть в той же позе, навострив уши.)
Отец:
— Прошу тебя, Эльса, не вмешивайся в это.
Молчание. Отцовские шаги взад и вперед по комнате.
Мама:
— Ты же видишь, Йохан, в каком он состоянии.
Отец (остановившись):
— Что ты имеешь в виду?
Мама молчит.
Отец:
— Так все-таки что ты имела в виду?
Мама (срывающимся голосом):
— Я хочу сказать… Амальд! Иди к себе, сынок, и ложись, все равно ты сидишь спишь!
И ты лег спать, полный глухой тревоги и тяжелых предчувствий.
Мама (в письме к своей сестре Хелене в Копенгаген):
«…То, что происходит с Хансом, ужасно нас всех удручает и в особенности мне просто надрывает душу, ты ведь знаешь, как я его люблю. С тех пор как уехали Селимсен и Кайль, он совсем осиротел, так непривычно видеть его одиноким, ему теперь слова молвить не с кем, разве что с мамой, но с ней он, понятно, не станет откровенничать, да она ведь и сама никогда не была к этому расположена, так что все их разговоры вертятся, должно быть, вокруг музыки да „прежних дней“. А сестер своих он, я думаю, немного стыдится из-за этой досадной истории с Розой („Куколкой“), дочерью Фины Башмачихи. Ты, верно, помнишь ее маленькую, она еще стояла всегда у калитки Фининого сада, такая нарядная, беленькая и розовенькая, — стояла и сосала палец. Говорят, будто она уже на пятом месяце беременности, и Йохан очень решительно настаивает, чтобы Ханс не увиливал от ответственности за свои поступки и женился на девушке, а Ханс не хочет.
С Йоханом он вообще больше почти не говорит, вместо разговора получается, что Йохан произносит монологи, и мне больно видеть, как Ханс буквально корчится, слушая его пусть справедливые, но зачастую слишком уж едкие и колючие слова. В конторе Ханс, кажется, совсем перестал бывать, бродит целыми днями один как перст или же отправляется куда-нибудь на своей яхте — и тогда я еще больше за него беспокоюсь, ведь он всегда был ужасно неосторожен с этой своей лодкой, а сейчас и подавно.
Ну и, короче говоря… да, а что до его внешности, так его теперь тоже не узнать, он ведь отпустил усы и бороду. Можешь себе представить, как мне тяжело, когда мы с ним остаемся наедине, — так хочется хоть чем-нибудь ему помочь, но он и от меня таится, а стоит мне коснуться истории с Розой, и вовсе прячется в свою скорлупу и молчит.
Вдобавок у него вошло в обычай исчезать на всю ночь — где он пропадает? Возможно (и хочется надеяться), что он проводит время с Розой, но возможно, что и нет, однажды утром наш управляющий пакгаузами нашел его на полу в так называемой „Рюберговой Спаленке“ на чердаке Зеленого Пакгауза, он лежал там вдребезги пьяный и продрогший — тогда как раз стояли холода. Такое ведь не раз случалось и с нашим отцом, ты, верно, помнишь! Ах, я страшусь самого худшего…»
Октябрь, дни все короче, штормовой зюйд-вест, погода анафемская.
В городе, ослепленном, оглушенном, бушует пенная метель, причалы и рыбосушильные площадки затоплены водой, во многих местах кипенно-зеленые, с жемчужными гребнями волны докатываются до домов и превращают улицы в бурные потоки. И даже в полдень темень такая, что с трудом можно различить очертания расснащенных рыболовных судов, которые, лежа на рейде, треплют и рвут свои якорные цепи. Если цепи не выдержат, ничто не спасет корабли от гибели при этом дующем с моря штормовом ветре.