Башня. Новый Ковчег 5
Шрифт:
— Миш, ну а вообще, что там наверху происходит? — этот вопрос Павел задал только после того, как они с Бондаренко обговорили рабочие моменты, и Бондаренко успокоил, что на Южной мощности, даже с учётом предполагаемого снижения, ещё месяца на три, как минимум, будет вполне достаточно.
— Хрень, Павел Григорьевич, происходит, это если цензурно говорить, — улыбка с круглого лица Бондаренко пропала, уголки губ опустились, и рот стал жёстким и решительным. — И, если б не военные, что-то я сомневаюсь, чтобы народ сильно терпеть такое стал. Но под дулом автомата не очень-то посопротивляешься…
«Хрень» — действительно было ещё вежливо,
— У меня старшего сына, он в восьмой перешёл, из интерната вышибли, отправили на сортировочную, — Бондаренко невесело усмехнулся. — Нас, ну семью нашу, в третий класс записали, в самый отстойный.
— В самый отстойный, значит, — задумчиво повторил Павел. — Ну ничего. Посмотрим ещё, чья возьмёт.
— Так, а я про что, Павел Григорьевич? Я ж и говорю — мы ещё повоюем.
— Ну да, все из прибывших примерно одно и то же рассказывают, — Борис, который, не отрываясь, смотрел на Павла, пока тот пересказывал ему свой разговор с Бондаренко, отвернулся, пробормотал сквозь зубы какое-то ругательство. — И, если отставить в сторону версию о коллективном помешательстве, то картина вырисовывается, мягко говоря, не сильно приятная. И это всё при том, что медицинский и энергетический сектор, можно сказать, почти не трогают. Но они ж все, все, кто вчера к нам прибыл, и Зуев, старший у медиков, и твой Бондаренко поют одно и то же, а это значит…
— Это значит, Боря, что, возможно, информация от Мельникова — не бред. Но как этому противостоять? И Долинин… чёрт, что Володя в такой ситуации может? Они ж там все теперь к этажам привязаны.
— Долинина ищут. Тебе Бондаренко ничего не говорил?
— Нет, — Павел качнул головой.
— А мне Зуев сказал. На всех КПП его фото в анфас и профиль висит. И Славы Дорохова. Этот Зуев оказался чертовски наблюдательным мужиком, такому не в медицину, а в разведчики идти надо, — невесело пошутил Борис. — Так что полковник объявлен военным преступником. Да и ты, впрочем, тоже. Но с другой стороны, это и хорошо.
— Чего тут хорошего? — удивился Павел.
— Ну, во-первых, где-то Владимир Иванович засветился, а, значит, не бездействует. А во-вторых, раз фотография висит, значит, пока не поймали. А, в-третьих, это уже не Долинина касается, а другого… в-третьих, сглупили мы с тобой, Паша, отдав Серёже в руки Васильева.
— Это-то тут причём? — не понял Павел. — Мне Васильев здесь нафиг не нужен, я тебе это популярно объяснил. Ещё раз рассказать? Мало того, что этот трус и недоучка мою сестру подставил…
— А… сестру! — перебил его Борис, и в его голосе послышалась злость. Или Павлу это только показалось? — Вон ты, Пашенька, как заговорил. Мою сестру, — передразнил он Павла. — Кровь не водица, да?
— Да иди ты!
Павел в сердцах выругался и отвернулся. Неприятно кольнула мысль, что Борис где-то прав, что, возможно, так поступать и говорить не стоило, и всё же… Последний разговор
Виталий своей радости по поводу того, что Павел отправляет его наверх, не скрывал. Даже тот факт, что на станции, взятой в блокаду военными, остаётся его сын, Васильева, казалось, особо не беспокоил — во всяком случае про то, чтобы Павел отпустил с ним и Гошу, он не заикнулся, просто молча выслушал, согласно кивая головой, какие действия Павел ждёт от него, когда он сменит Бондаренко на Южной. И, возможно, именно это сытое, красивое и довольное выражение лица Виталия, это ничем неприкрытое чувство внутреннего удовлетворения, вытесняющее уже обжившийся в душе и разъедающий эту душу страх, подлая мыслишка, что совсем скоро он окажется в безопасности, промелькнувшая в голубых и немного детских глазах, именно это и вынесло Павла, и он не сдержался. Выдал, глядя в сытое и гладкое лицо, всё, что он думает и о компетентности Васильева, и о его моральных качествах, и о трусости, и о Марусе… особенно о Марусе. И видя, как меняется выражение Васильевской породистой физиономии, принимая обиженный и оскорблённый вид, распалялся всё больше и больше и закончил своё высказывание на длинной матерной ноте.
— Ну знаете, Павел Григорьевич, — красивый, мужественный подбородок Виталия с картинной ямочкой обиженно и возмущённо задрожал. — Ну знаете ли… я от вас за последние дни много всякого наслушался, но это… это уже переходит все границы. Как бы не пришлось пожалеть о сказанных словах.
— Не пожалею. Не волнуйся, — бросил ему Павел.
Он и правда ни о чём не жалел, и, если бы вдруг пришлось повторить, он повторил бы, не задумываясь. Разве что ещё парочку непечатных выражений приложил. Для закрепления эффекта.
— Паша, — Борис прервал его раздумья. — Паша, посмотри-ка на меня.
— Ну, — Павел недовольно повернулся к Борису.
— Только не говори мне, идеалист хренов, что ты Виталию высказал всё, что о нём думаешь.
— Что надо, то и высказал.
— Ну ты дурак, — Борис почти застонал. — Какой же ты, Савельев, неисправимый дурак и идиот. Ты же Серёже отправил союзника — ему союзника, а нам врага, обиженного на весь белый свет и на тебя, Пашенька, лично — сам отправил, на блюдечке с голубой каёмочкой.
— То есть я, что, поблагодарить его что ли за содеянное должен? — Павел вскипел.
— Ты, Паша, мозгом думать прежде всего был должен. Мозгом! А не своим пламенным сердцем!
— Да пошёл ты, Боря!
— Павел Григорьевич! Борис Андреевич! У нас… у нас там!
На командный пункт ворвался Алёхин. Оба они, и Павел, и Борис, как по команде развернулись, уставились в красное, потное лицо капитана.
— На трёх КПП, Южном, Восточном и Западном рябининцы подогнали ещё бойцов. На Северном шевеленье, но судя по всему, там будет то же самое. У нас сняли часового с Восточной вышки.
— Ранен? — выдохнул Павел.
— Убит. Снайпер сработал чисто. А вы… а у вас, — Алёхин оглянулся, и на юном лице капитана отразилась растерянность. — Ваши переговоры? Этот ваш, он может о чём-то заикался?
— Переговоры! — Борис громко выругался и вскочил. — Время! Паша, сколько времени? Да твою ж мать…
Примерно то же самое вырвалось и у Павла. Пластмассовые часы, с которых обычно Павел глаз не сводил в ожидании телефонного звонка, и о которых он напрочь забыл в пылу ссоры с Борькой, показывали двадцать минут десятого.