Башня. Новый Ковчег
Шрифт:
Глава 6
Глава 6. Павел
Когда Павел Григорьевич вернулся домой, Ника уже спала, свернувшись калачиком в углу дивана. Тускло горела лампа на журнальном столике, отражаясь в окне, что выходило на террасу. Рядом на полу валялась раскрытая книга.
«Вот опять, — нахмурился Павел. — Сколько можно говорить, что с книгами так нельзя. Ведь не маленькая уже, должна понимать».
Трепетное отношение к книгам Павлу досталось от отца-коллекционера. Это был раритет похлеще Борькиной деревянной мебели — бумажных книг было мало изначально. Первое поколение людей, то самое, которое ещё помнило, что это такое — земная твердь под ногами, и которое решало, что брать с собой в их Ноев Ковчег, сделало
Но за сто лет электронные носители износились, запасы сырья для их производства иссякли, и люди опять вернулись к книгам. Только бумагу заменил тонкий пластик — благо недостатка в нём не было.
Планшеты и компьютеры ещё оставались, но их становилось всё меньше, зато почти на всех этажах снова появились библиотеки — книги, пусть и пластиковые, спасали людей от безделья. А для некоторых, таких как Ника, были настоящим окном в другой мир.
Павел с нежностью посмотрел на спящую дочь.
В будни, когда Ника была в интернате, Павел особо не рвался домой. Огромная квартира, по-прежнему красивая, несмотря на упадок, в который со временем всё больше и больше приходили вещи, давила на Павла. В некоторые комнаты он предпочитал не заглядывать, словно боялся столкнуться с обитающими там призраками прошлого. Иногда ему казалось, что в этих комнатах: несостоявшейся детской, гостевой, маленькой оранжерее, которую так любила Лиза, и прочих, царит тлен, завешанный тягучей паутиной смертельно-серой пыли. Конечно, это было не так. Горничная, приходившая с утра каждый день, всё тщательно прибирала, стараясь, однако ничего нигде не трогать и не переставлять местами — помнила, что он любит, чтобы всё оставалось так, как было при жене. Как раньше.
Впрочем, так, как раньше, уже давно не было. После смерти Лизы в их квартире поселилась пустота: гулкая, холодная, глубокая. Она глядела на Павла голодными глазами и ждала. Ждала своего часа. Находиться рядом с этой пустотой подчас не было сил. Оттого и засиживался он допоздна в своём «Орлином гнезде» или мотался до одури по объектам, разбросанным по всем этажам Башни, не жалея ни себя, ни других.
Оживала квартира лишь по выходным, да во время школьных каникул, когда дочь появлялась дома, одна или с друзьями. Их громкие голоса, их смех, их юность — сильная, бьющая через край — гнали пустоту прочь, заполняли сверкающим весельем все эти мёртвые комнаты, коридоры, закоулки, вдыхая жизнь в то, что, казалось, давным-давно умерло. И тогда Павел понимал, ради чего нужно жить. И спешил домой, к своей рыжей девочке. По пятницам старался пораньше закончить дела, торопился сам и торопил других и всё равно не успевал. Частенько поднимался с нижних ярусов Башни последним грузовым лифтом. А когда входил в квартиру, заставал дочь уже спящей. Всегда на одном и том же месте: вот на этом самом диване в углу, с которого хорошо просматривался коридор и входная дверь. Даже будучи совсем маленькой, Ника упорно ждала отца, тараща в темноту глазёнки, пока усталость и напряжение прожитого дня не брали своё, и девочка не засыпала, свернувшись клубочком, по-детски поджав под себя ноги. Павел осторожно брал дочку на руки и относил в спальню. Старался не разбудить, но всё равно будил, и Ника, обхватив отца за шею жаркими ручонками и пребывая где-то на грани бодрствования и сна, горячо шептала, повторяя, видимо, сказанные кем-то слова: «папочка мой бедненький, одни мы с тобой на белом свете остались».
Павел горько усмехнулся: давно это было, а как будто вчера. Он смотрел на спящую дочь: ещё такую маленькую и вместе с тем уже такую взрослую. Рыжая прядка, выбившись из небрежно затянутого хвостика, падала Нике на глаза, закрывала пол-лица. «Как же всё-таки она похожа на Лизу», - думал Павел. И чем старше становилась дочь, тем отчётливее и резче проявлялось это сходство: в голосе, в движениях, в повороте головы, даже в этом непокорном локоне — во всём.
Павел вздохнул. Что-то он некстати сегодня у Бориса вспомнил про Анну. Но — ему казалось, он не ошибся — он действительно её видел наверху. Анна, как триггер, запустила воспоминания, всё то, что он так старательно прятал от самого себя все эти годы.
Разве тогда, почти четырнадцать лет назад, мог кто-нибудь из них сказать, что всё так повернётся?
Им — ему, Борьке, Анне — только-только стукнуло по тридцать, и несмотря на молодость, их жизненные перспективы были блестящими. Анна работала заведующей родильного отделения в лучшей больнице на одном из облачных уровней Башни, а их с Борькой внезапно обоих выдвинули в Совет. Хотя нет, конечно, не внезапно. Каждый из них шёл к этому своим путём, верно и упорно. Так что, хоть успех и кружил голову, но был закономерным и естественным. Кто же, если не они!
Борька волочился за Анной. Та то благосклонно принимала его знаки внимания, то отвергала, но Борис не унывал и — Павел это знал — не намерен был так просто сдаться.
А у него, у Павла, были Ника и Лиза. Два рыжих, зацелованных солнышком лисёнка. Трёхлетняя Ника бегала, громко хохоча и топая крепкими ножками по полу их новой квартиры — огромной квартиры на самом-самом верху, с балконом-террасой и видом на апельсиновый сад, со светлой столовой и просторной детской, которая должна была наполниться детскими голосами и смехом. А Лиза, смешно переваливаясь уточкой, ходила из комнаты в комнату, не уставая повторять: «Пашка, ух ты, Пашка, и это всё теперь наше, да?». И Павел, подойдя сзади, обхватывая необъятный Лизин живот — словно она ждала двойню, а то и тройню, притворно рычал Лизе в ухо: «А вот и нет, завтра придут, всё отберут».
И ведь отобрали. Жизнь отобрала, а он, Паша Савельев, баловень судьбы, даже не сопротивлялся, сам всё отдал.
Сейчас Павел понимал — беда, что разрушила их жизнь, пришла намного раньше.
Когда сильный шторм стал причиной аварии одной из волновых электростанций, не просто повредив генератор, а полностью уничтожив её, вряд ли жители Башни до конца понимали, чем это грозит. Горевали о погибших, остро переживая трагедию, не думая или старясь не думать о сотнях других жизней, которые ещё придётся принести в жертву, отвоёвывая даже не право на жизнь, а лишь небольшую отсрочку в этой заведомо проигрышной борьбе со смертью.
Дефицит электричества, неизбежно пришедший следом за так до конца и не оплаканным горем, не просто изменил привычный распорядок жизни, но заставил пересмотреть те вечные ценности, которые издавна отличали человека от животного.
Они старались. Они все старались, как могли. И всё равно оказались не готовы.
Павел тогда работал простым инженером на электростанции и жил внизу, на семьдесят четвёртом. Сначала делил квартиру с Маратом Руфимовым, а после скоропостижной женитьбы Марата на смешливой Сашеньке Туркиной, Павел вынужден был съехать в тесную коморку, уступив более комфортное жильё счастливым молодоженам. Тем более, что скоропостижность Маратовой женитьбы предполагала скорое увеличение семейства, так что квартира другу была нужней, чем ему, Павлу.
Жизнь на семьдесят четвёртом была не сахар, несмотря на то, что молодость с лихвой окупает даже самое жалкое полунищенское существование, но после аварии… после аварии всё стало ещё сложней.
Сегодня, в разговоре с Борисом, Павел обмолвился, что, хорошо, смена тогда была не его. Это было так и не так. Смена была чужая, но их — и Павла, и долговязого Селиванова, с которым Павел не ладил, и Марата Руфимова, и многих других — выдернули той ночью прямо из коек. По сигналу тревоги. Павел помнил страх, колыхающийся в круглых глазах Сашеньки, помнил, как Марат, на ходу застёгивая спецовку, кричал: «Сашка, давай домой, живо. Утром без меня в столовку не ходи!», помнил, как они с Маратом, оба по пояс в ледяной воде, на полуразрушенной штормом платформе, где размещалось станционное оборудование и ремонтные цеха, вытаскивали из уцелевших помещений то, что ещё можно было спасти. Вокруг бегали и суетились люди, звенел мат, перекрывая шум ветра и рёв волн, ходили желваки на острых смуглых скулах Руфимова… И всё напрасно.