Башня. Новый Ковчег
Шрифт:
— Я, как последний идиот, достаю эти сраные лекарства, для тебя, между прочим, Аня, достаю, а ты…
— Боря, да ты меня хотя бы выслушай…
— Я тебя всю жизнь слушаю. Всю свою долбанную жизнь! А ты? Что ты делаешь? Что ты сейчас сделала? К Паше побежала? Да какого хрена… разжалобить его захотела, да? А он тебя вообще когда-нибудь жалел? Он вообще хоть кого-то жалел, а? Неужели за столько лет ты ничего не поняла?
— А откуда ты знаешь, что я у Павла была?
Борис прикусил язык. Ещё до того, как Анна произнесла это, он понял, что почти проговорился. Вот именно поэтому он не стал ей звонить вчера вечером, когда был
— Догадался, — и, не давая ей опомниться, сердито продолжил. — А иначе как ещё понять, что Пашина дочка у тебя? Шла-шла по коридору, случайно на тебя наткнулась. Так, что ли?
— Ну почти так, — Анна замялась. — Хотя ты прав, конечно. Я была у Павла.
— Аня, мать твою…
— Я ничего ему не сказала! Боря, неужели ты думаешь, что я не понимаю, что сглупила? Понимаю, конечно. Сама не знаю, что меня дёрнуло к нему пойти. Но я ему ничего не сказала. Ничего! А Ника…
Она опять замолчала. Видимо, подбирала слова. Не для того, чтобы оправдаться — не такой Анна была человек, чтобы оправдываться, да ещё и перед ним — скорее, пыталась объяснить самой себе, что случилось. Борис это понимал, но всё равно не переставал злиться.
— Ника случайно оказалась при нашем с Павлом разговоре. А я разозлилась, наговорила лишнего.
— И чего же лишнего?
— Не про схрон, не бойся. Так… просто на эмоциях высказала Павлу про Лизу, — Анна осеклась. — В общем, это тебя не касается.
— Да ну? — опять взвился Борис. — Не касается? Меня, видимо, касается только грязная проза жизни, достать деньги, лекарства, организовать противозаконную больницу… всё это дерьмо… Боря, подай-принеси, Боря, сделай, Боря, помоги… Боря нужен только для черновой работы, а не для высоких материй. Где высокие материи, там «это тебя не касается» …
— Да я не это имела в виду, Боря! — Анна с шумом выдохнула. — Боря, прости меня. Я вовсе не считаю тебя кем-то вроде «подай-принеси», нет, конечно. Просто это… это слишком сложно, слишком больно. Для меня… Особенно, когда это касается Лизы, а тут… Боря, Ника так на неё похожа, на Лизу… господи…
— Что ты ей всё сразу и выложила? — Борис не удержался от сарказма. Что угодно, но упоминание этой дуры-Лизы его никак не трогало.
— Да не сразу. Ты вот сказал, мол, шла по коридору и встретила Нику, а ведь почти так и вышло. После нашего с Павлом разговора мы с Никой ещё раз встретились, совершенно случайно. И всё, господи, — Анна почти застонала. — Всё случилось как-то само собой.
Она принялась пересказывать свой разговор с Никой. Путанно, перескакивая с пятое на десятое. Этого не было в отчёте Полякова, и Борис не мог это знать, но слушал он Анну вполуха. Всё получалось нескладно, по-идиотски. И по большому счёту он, Борис, сам того не зная, со вчерашнего дня ходил по ниточке. Это просто чудо какое-то, что девчонка до сих пор ещё ничего не сказала отцу.
— … а когда она утром ко мне пришла, для меня это стало вообще полной неожиданностью. Ну не могла я её оттолкнуть в этот момент, ты же понимаешь…
«Ещё бы, — подумал Борис. — Если б оттолкнула, тут бы нас всех и прихлопнуло. Сообразить бы ничего не успели». И он в который раз мысленно поблагодарил всевышние силы, если такие вообще существуют, что Савельев ещё до сих пор не в курсе.
— Боря, я не думаю, что она расскажет отцу.
Борис чуть не поперхнулся.
— Аня, ты же взрослая баба, а рассуждаешь, как подросток-идеалист. «Не думаю, что она расскажет отцу», — передразнил он. — А я вот думаю. И знаешь почему? Да потому что я четырнадцать лет наблюдал, как Паша свою девочку растит. С рук не спускает. Да он на свою Нику надышаться не может. И девчонка ему в рот смотрит. Да она, если ты хочешь знать, как только наверх поднимется, так сразу всё своему папочке и выложит.
Он замолчал. Анна на том конце молчала тоже.
— Борь, — сказала она наконец. — И что же теперь делать?
Ну вот, опять двадцать пять. Борис потёр пульсирующий висок. Всё, как всегда. Эти чёртовы идеалисты, что Анна, что Паша, они горазды только о высоком рассуждать, но, как только приходит час убирать говно, так сразу «что же теперь делать?». Да этот сраный мир давно бы рухнул, если бы не такие люди, как он, Борис.
— Она всё ещё у тебя?
— Ника? Да, у меня.
— А когда собирается уходить? Сегодня? Завтра?
— Да пока вроде вообще не собирается.
Борис отметил, что в Аннином голосе нет уверенности. И это, конечно, было плохо, но что есть, то есть.
— Ну вот что, — сказал устало, уже понимая, что злость отступила. — Вот что. Если вдруг Ника соберётся домой, ты меня предупреди. Но вообще… вообще постарайся всё же пока не отпускать девочку. Главное, чтоб она самостоятельно от тебя без твоего ведома не свинтила.
— Да как я её удержу? Привяжу к себе что ли?
— Блин, Аня… ну забери у неё пропуск. Скажи, что для оформления на время пребывания в больнице нужен… придумай что-нибудь.
— Ну хорошо, — неуверенно произнесла Анна. — Я придумаю. Только не злись. Ладно, Боря?
Конечно, натворила делов, а теперь — Боря, не злись. Борис положил трубку и посмотрел перед собой невидящим взглядом.
— Что ж, — сказал сам себе вслух. — Значит, план Б.
Он быстро прокрутил в голове, что надо сделать: связаться с Ивлевым, чтобы держал девчонку под контролем, выдать инструкции Кравцу по организации ключевого совещания Совета, где будет объявлено о смене власти, подготовить своих людей и ещё раз переговорить с Ольгой по поводу их последнего дела… Ольга, да… Вспомнил — она же придёт к нему вечером. За своей долей любви и ласки. «Чёрт, — поморщился Борис. — Смочь бы…».
Глава 6
Глава 6. Кир
— Тридцать два, тридцать три, тридцать четыре…
Кир сидел на парте и вслух считал, сколько раз Вовка Андрейченко уже отжался от пола. Делать было всё равно нечего — за те две недели, что они находились здесь, запертыми на этаже и всеми позабытые, потому что никто так и не приехал, они изучили всё вдоль и поперёк, заглянули, казалось, во все щели и закоулки.
Лёха Веселов сидел в углу, равнодушно листал найденную тут же брошюру, время от времени кидая угрюмые взгляды на пыхтящего Вовку. Почему-то именно по неунывающему Лёхе их вынужденное затворничество ударило сильнее всего, и Лёха не просто загрустил, он скис, поник, расплылся, и было такое ощущение, что жизнь с каждым днём по капле уходит из него. Вторым человеком, которому приходилось также тяжко (и это тоже бросалось в глаза), оказался их бригадир Колобок — его Кир заметил среди остальных людей только на третий день после того, как их привезли на этаж.