Башня
Шрифт:
Правда, это было маловероятным: к нему давно уже никто не привязывался; видимо, что-то такое безошибочно прочитывалось в его взгляде и развороте плеч. Ну, тоже не страшно, драка не является обязательным номером программы.
И второе… Хотелось сделать что-то еще, но он не знал, что именно.
Болезненная рана, саднившая внутри, требовала действий. Каких?
О'кей, он мог начать планомерную осаду. В мечтах ему уже рисовался удачливый бизнесмен Кстин Бурцев, звезда светских хроник на страницах глянцевых журналов, богемный персонаж, не знающий отбоя от женщин. И
Нет. Он предавался мечтам не более пяти минут. Подобный путь казался ему еще глупее, чем обычная драка.
Конечно, может быть, женщину и надо завоевывать. Может быть, ее надо добиваться, и, наверное, большинство женщин так и считают в глубине души и ждут именно этого, но…
В этом сквозила какая-то фальшь. Наверное, раньше рыцари так и делали, но они добивались расположения Прекрасной Дамы… Нет, разумеется, он не ставил под сомнение тот факт, что Марина как раз и является той самой Прекрасной Дамой. Само собой… Но… Времена все же не те.
«Если вы такие хрупкие и беззащитные и вас надо завоевывать, как в средневековых рыцарских романах, то какого черта вы все время стремитесь стать с нами на одну доску — быть мужественными и самостоятельными? Завоевывать современную женщину — примерно то же самое, что молиться на пустой гвоздик, где раньше висела икона. И потом… »
Кстин понимал, что это бесполезно. Что бы он ни делал, кем бы ни стал, максимум на что он мог рассчитывать, — это сдержанное уважение и благодарность, то есть какие-то суррогаты, подделки любви. Любовь — или она есть, или ее нет. Если ее нет, то уже и не будет. Значит — потерянное время? Еще одно, но уже гораздо более горькое разочарование?
«А ведь у Пушкина в „Руслане и Людмиле“ так здорово об этом сказано. Наина говорит: „Пастух, я не люблю тебя!“ Он стал героем, ходил с дружиной за дальние моря и побеждал в битвах… И чего достиг? Что услышал? „Герой, я не люблю тебя!“ Прекрасно сказано! Из пастуха стал героем, но суть-то от этого не изменилась».
«Время — это единственное, что дает нам Господь! Только время — и ничего больше! Стремись обменять время своей жизни на что-нибудь достойное. Настоящее». Слова отца. Пожалуй, к концу жизни батя стал почти таким же мудрым, как Пушкин — в двадцать лет.
«Бедолага Финн потерял жизнь, гоняясь за любовью Наины. В конце концов он получил эту любовь — от морщинистой, беззубой старухи. Но стал ли он от этого счастлив?»
«Время!» Можно было попытаться завоевать Марину, то есть обратиться во внешний мир, начать его изменять, но в еще большей степени — подстраиваться под него. А можно было — изменить что-то внутри себя. И наверное, это было правильнее. Мудрее.
Кстин вдруг понял, что испытывает огромное уважение к своему чувству, которое сидит внутри него. Это чувство было болезненным и разрушительным, но все же оно было прекрасным.
«Чем не выход? Любить свою любовь к ней больше, чем ее саму».
Он ехал, поглядывая по сторонам и размышляя: «Выход это? Или тупик?» К окончательному ответу он так и не пришел. Легче было напиться. Но сначала…
Кстин колесил тогда по Москве до тех пор, пока на город не стала
В воскресенье утром, едва рассвело, охранник, дежуривший во внутреннем периметре ограды, которой была обнесена Башня, обратил внимание на то, что из зеленых кустов, растущих у западной стены здания, торчит толстая нитка, уходящая прямо в небо.
В последний раз он обходил территорию немного заполночь, но ничего не заметил. Впрочем, в неестественном свете прожекторов он бы и не мог ее заметить.
На ограде через каждые тридцать метров стояли камеры наружного наблюдения, и, если бы кто-то пробрался на территорию Башни извне, это должен был заметить старший смены, наблюдающий за всем происходящим со своего пульта на техническом этаже. Но, видимо, он этого не заметил.
Охранник посмотрел вверх. К концу прочной капроновой нити было что-то привязано. Хотя скорее наоборот — это нить была привязана к чему-то красному (он уже мог различить цвет в дрожащей рассветной дымке), а другой ее конец надежно закреплен за ветку куста.
Охранник потянул нить на себя и стал сматывать ее на выставленный локоть. Что-то красное все приближалось и приближалось. Через несколько минут (эта чертова нитка была очень длинной) странный предмет оказался в руках у охранника.
Это смотрелось мило, и охранник на секунду засомневался, стоит ли ЭТО убирать или, может быть, оставить все как есть — чтобы та, которой предназначалось это послание, его увидела?
Но сомневался он недолго. «Непорядок», — скажет старший и наверняка отчитает его за потерю бдительности, за то, что ночью на территории Башни неизвестно каким образом оказался посторонний.
И все же… Если человек залез сюда, ничего не побоявшись, то ему надо было дать последний, пусть и призрачный, шанс на то, что послание дойдет до адресата.
Охранник помедлил, затем достал из кармана перочинный нож и перерезал тот конец нити, что был привязан к кусту. Потом вздохнул, натянул нить между пальцев и еще раз взмахнул ножом — как раз под букетом из пяти гвоздик.
Алый шарик в форме сердечка, надутый гелием, с надписью «I love you!», почувствовав свободу, дрогнул и медленно поплыл вверх, унося за собой гвоздики.
Охранник смотрел на него до тех пор, пока мог различить в голубеющем небе красную точку.
Но Марина, конечно же, так и не увидела алый шарик в форме сердечка.
Кстин очень плохо ориентировался в Москве. Он ехал по МКАДу уже двадцать минут и все время ожидал увидеть Башню.
Наконец дорога пошла вверх, он оказался на мосту над крупной радиальной автомагистралью и с этого возвышения заметил острый шпиль Башни. Он ощутил какое-то щемящее чувство, шевельнувшееся в груди. Контрольная лампочка, сигнализирующая о том, что бензин на исходе, зажглась и больше не гасла, но Кстин почему-то не сомневался, что ему хватит топлива, чтобы доехать ТУДА. Об обратном пути он даже и не думал.