Бастард де Молеон
Шрифт:
Впрочем, Мюзарон полагал, что вполне искупил свою вину лишь тогда, когда по зрелому размышлению сам согласился с той оценкой, которую в порыве гнева дал ему хозяин.
– А вы, сударь, что вы думаете об этих женщинах? – осмелился, наконец, поинтересоваться Мюзарон.
– Я думаю, что жалкие тряпки, которые сбросила с себя молодая, – ответил Аженор, – никак не вяжутся с ее ослепительной красотой, к сожалению только промелькнувшей перед нами.
Мюзарон глубоко вздохнул.
– А мази и духи из ларца совсем не вяжутся с этим грязным тряпьем, – продолжал он. – Поэтому я и думаю, что…
Аженор
– Так что же вы думаете, сударь? – спросил Мюзарон. – Я, признаться, был бы счастлив услышать на сей счет суждение столь просвещенного рыцаря.
– Поэтому я и думаю, – продолжал Аженор, поддаваясь, словно кум Ворон из басни, [152] магии лести, – что эти путешественницы – одна из них богатая и знатная – направляются в какой-нибудь далекий город; богатая и знатная дама вырядилась цыганкой, прибегнув к этой хитрости для того, чтобы не возбуждать алчность разбойников или вожделения солдатни.
152
Имеется в виду басня «Кум Ворон и лис» французского поэта Жана Лафонтена (1621–1695).
– Подождите, сударь, подождите-ка, – перебил Мюзарон, снова занимая в разговоре то место, какое он привык занимать. – Или же это одна из тех женщин, которыми торгуют цыгане; об их красоте они заботятся так же, как перекупщики холят и наряжают дорогих коней, которых водят из города в город.
В этот вечер пальма первенства в сообразительности принадлежала Мюзарону. Поэтому Аженор сложил оружие, дав своим молчанием понять, что признает себя побежденным.
Дело в том, что Аженора, хотя в его сердце и жила любовь к Аиссе, пленил – иначе быть не могло с двадцатипятилетним мужчиной – вид изящной ножки и прелестного личика; он, в глубине души весьма собой недовольный, крепко задумался. Ибо суждение хитроумного Мюзарона могло быть верным, а прекрасная незнакомка оказаться просто-напросто авантюристкой, разъезжавшей вместе с цыганами, и чудесной плясуньей, чьи восхитительные белые, нежные ножки танцевали на ковре или на канате.
Этому противоречило то почтение, с каким относились к незнакомке мужчины и старуха; однако Мюзарон среди прочих доводов, чья убедительность выводила рыцаря из себя, приводил в пример комедиантов, которые благоговейно почитают обезьянку, любимицу труппы, или главного актера, зарабатывающего на пропитание всей компании.
Эти смутные подозрения мучительно терзали рыцаря до тех пор, пока сон, кроткий спутник усталости, не лишил его способности мыслить, которой он уже несколько часов злоупотреблял без меры.
Около четырех часов утра первые лучи рассвета окутали фиолетовым покрывалом стены пещеры, и при этом свете Мюзарон проснулся.
Он разбудил хозяина.
Аженор открыл глаза, пришел в себя и бросился к щели в скале.
– Никого, – пробормотал он, – все ушли.
В соседней пещере, обращенной в сторону восходящего солнца, действительно было так светло, что можно было разглядеть все, но она была пуста.
Цыганка, поднявшись раньше рыцаря, удрала со всей своей свитой; ларец, мази, духи – все исчезло.
Мюзарон,
С ровной площадки, примерно в трех четвертях льё от вершины, где он стоял, Аженор зоркими глазами птицы, чье место он занял, легко разглядел осла, на котором верхом сидела женщина, и троих пеших.
Эти четверо – несмотря на расстояние, Аженор видел их совсем отчетливо – могли быть только цыганами, что выбрались на дорогу, по которой накануне ехали наши путники. Как сказали Мюзарону в городке, она вела в Сорию.
– В путь, Мюзарон, в путь! – вскричал он. – По коням и вперед! Это наши ночные пташки, давай-ка поглядим днем на их перышки!
Мюзарон, всем нутром чувствовавший, что ему необходимо солидно подкрепиться, тем не менее подвел к рыцарю уже оседланного коня, уселся верхом на свою лошадь и молча поскакал за Аженором, пустившим коня галопом.
Через полчаса оба приблизились шагов на триста к цыганам, которых на мгновение скрыла от них небольшая роща.
XVI. Королева цыган
Цыгане два-три раза обернулись; это доказывало, что они тоже заметили наших путников, и заставило Мюзарона высказать – правда, с несвойственной ему робостью – предположение, что, обогнув эту рощицу, они больше не увидят цыган, поскольку те ускользнут по какой-нибудь дороге, известной им одним.
На этот раз Мюзарон просчитался, потому что, объехав рощу, они увидели цыган, которые спокойно – так казалось внешне – продолжали двигаться своей дорогой.
Однако Аженор заметил кое-какую перемену: женщина, ехавшая верхом на осле, – он видел ее издалека и не сомневался, что она та самая цыганка с белыми ножками и красивым личиком, – теперь шла пешком рядом со своими спутниками, не отличаясь от них ни внешним видом, ни походкой.
– Эй, добрые люди! Постойте! – крикнул Аженор. Мужчины обернулись, и рыцарь заметил, что они опустили правые руки на пояса, на которых висели длинные ножи.
– Вы видели, ваша милость? – спросил всегда осторожный Мюзарон.
– Отлично вижу, – ответил Аженор. Потом он снова обратился к цыганам.
– Эй вы, ничего не бойтесь! Намерения у меня самые дружеские, и я очень рад сообщить вам об этом, храбрецы вы мои. Ваши ножи, будь все по-другому, в случае нападения не повредили бы моей кольчуги и моего щита, а вас не защитили бы от моего копья и моего меча. Теперь, когда вам это известно, скажите, господа хорошие, куда путь держите?
Один из мужчин нахмурился и открыл рот, собираясь сказать какую-нибудь грубость, но другой тут же его остановил и, наоборот, вежливо спросил:
– Вы хотите следовать за нами, сеньор, чтобы мы показывали вам дорогу?
– Разумеется, если не считать желания иметь честь оказаться в вашем обществе, – подтвердил Аженор.
Мюзарон состроил одну из своих самых приветливых гримас.
– Хорошо, сеньор, мы идем в Сорию, – ответил вежливый цыган.
– Благодарю вас, нам просто повезло, ведь мы тоже едем в Сорию.