Бастион одиночества

Литэм Джонатан

— Куришь? — Он достал сигарету и засунул в рот. Пуэрториканец задумался, а Тим продолжал: — Оставь ты его в покое, старик. Мой приятель ничего никому не доказывает.

Обидчик взял сигарету и, не глядя на жертву, совсем другим, беззлобным тоном произнес:

— Пусть твой приятель больше не показывается мне на глаза в этой куртке.

— Хорошо, хорошо.

Впервые за все это время Дилан и скорее всего Габ тоже заметили, что Тим выше их и круче, вернее, что крутой из них троих только он. Ошейник с шипами Тим больше не носил, а безумная панковская стрижка очень ему шла, смотрелась совсем не так, как на кудрявой голове Габа. Когда они затевали борьбу перед школой, побеждал, если вспомнить, в основном только Тим, а «Спрайт» или «клитор» приходилось

выкрикивать Габу. А вообще-то в последние несколько месяцев они почти не боролись. Тим теперь постоянно прогуливал занятия, уроки практически не делал, в то время как Габ и Дилан на подобное не отваживались. Как-то раз Тим появился в парке с подведенными тушью глазами и в шляпе как у Джеймса Дина. Но никто об этом даже не заговорил. В восемь утра перед занятиями Тим курил с хиппи травку, а Габ, раздражаясь, ждал его в сторонке, облаченный в свою куртку, которую сам не смог бы уберечь.

Быть может, Тим и Габ уже не особенно друг друга устраивали. В последнее время они мало разговаривали и не перекидывались шуточками, в школу приезжали зачастую порознь и не всегда уходили после занятий вместе, могли отправиться домой в разное время. Однажды на уроке алгебры учитель Кэплон указал на пустующее место Тима и спросил:

— Мистер Стерн, вы, случайно, не знаете, где пропадает ваш друг, мистер Вэндертус?

Габ ответил, подтверждая догадки Дилана:

— А почему вы у меня спрашиваете о нем?

На рождественских каникулах Габ и Дилан играли в «Сумасшедшем Эдди» одни, Тима с ними не было.

Мингус Руд, Артур Ломб, Габриель Стерн и Тим Вэндертус, и даже Аарон К. Дойли — все они без раздумий хотели бы превратиться в кого-то другого. У Дилана был особый талант сходиться с людьми, прячущими свое истинное «я» под масками, талант, постоянно в нем развивающийся. Быть может, он учился этому искусству у Рейчел — Бегущего Краба.

4/3/79если смотреть из космоса он радиоактивенноздри требуют бумажный платокесли чихнешь они взорвутсябруклин женится на англиикак бы сильно расплав активной зоны ни чесалсяне ковыряй слишком глубоконе то поранишь кожуинфракрасную как у менярасплавленный краб

Глава 15

Оба подростка, наверное, думали, что их отцы никогда не выползают из своих убежищ, разве только чтобы сходить к Рамирезу или Багги, купить самое необходимое — туалетную бумагу, «Тропикану», нарезку по завышенной цене и прочее.

Оба, наверное, были уверены, что их отцы не представляют, что такое стоять на крыльце, не знают соседей и не умеют наслаждаться солнечным светом.

Оба они ошибались. И Авраам Эбдус, и Барретт Руд-младший знали Дин-стрит — такую, какой она была в одиннадцать утра.

Авраам проснулся несколько часов назад и уже выпроводил в школу молчаливого, измученного Дилана. Взяв недоеденный бутерброд и термос с кофе, он направился в студию — создавать при солнечном свете очередные кадры фильма. Этому занятию Авраам посвящал несколько утренних и ночных часов — время, когда ему работалось особенно легко, — днем же рисовал космические пейзажи, злых гремлинов, досаждающих пилотам, и все остальное, что от него требовалось. Обложки к книгам создавались фактически сами собой, Авраам в это время мог даже слегка вздремнуть. Сонливость притупляла его злобу и художественный вкус, в котором в это время суток он не нуждался. Но кадры фильма требовали сосредоточенности, обостренного кофеином внимания. С восьми тридцати до одиннадцати Авраам продлевал свой фильм на пять-шесть секунд, затем позволял себе передохнуть — разминал руки и ноги, спускался вниз, споласкивал термос и выходил из дома. Дин-стрит о чем-то размышляла в тишине: дети

разошлись по детским садам и школам, взрослые где-то работали, а лентяи еще не поднялись с кроватей. На углу у магазина Рамиреза только-только появлялся первый завсегдатай или вообще никого не было. В конце улицы подметали тротуар. Барретт Руд-младший в это время как раз просыпался, обувал домашние тапочки и тоже выходил на крыльцо — взглянуть на наступивший день, глотнуть свежего воздуха, постоять на свету.

Точнее, первым делом после пробуждения Младший шел к стереоустановке — всю ночь таращившей красный глазок, — чтобы снова поставить ту песню, которая убаюкала его вечером. Поэтому, когда в пижаме или в халате он появлялся на крыльце, вслед ему уже лились звуки «Распространения человечества» Донни Хэтуэя или «Вдохновляющей информации» Шагги Оттиса. Проигрыватель работал на полную громкость, и по улице не тарахтел автобус, поэтому Авраам Эбдус, находившийся на расстоянии пяти домов от Руда-младшего, тоже слышал эти песни. Барретт пропах музыкой, она неизменно окружала его, как аромат парфюма. Естественно, Авраам не чувствовал этого запаха, но догадывался, что Руд насквозь пропитан музыкой.

Видеть Барретта в одиннадцать часов утра доставляло Аврааму радость — неизвестно почему. Это происходило раз в несколько дней, совершенно случайно. Тот и другой взирали на мир с высоты своих крылец, как два короля. В дни потеплее они проводили на улице больше времени, в мороз или дождь выходили только на минутку. Авраам старался придерживаться этой традиции вопреки всему и полагал, что Руд-младший рассуждает примерно так же. Но поговорить об этом с соседом он не мог; они лишь кивали друг другу или иногда махали рукой.

Старшего Руда Авраам давно не видел и иногда задумывался, куда тот подевался.

По затененной листвой улице проезжал автобус.

Новая фраза на потрескавшемся асфальте.

Карнизы — линия горизонта, двери — входы в ущелье.

Дин-стрит, естественно, влияла на его работу, по-другому и быть не могло. Авраам рисовал фасады домов из бурого песчаника, раскрашивал их черной краской и дополнял абстракциями. Его фильм, помимо всего прочего, был еще и архивом подсознательного, кладбищем тайных замыслов. Однажды Авраам даже испугался, узнав нарисованную на крыльце фигурку, окутанную серым светом. Странного человека, Барретта Руда-младшего, вышедшего подышать утренним воздухом. Он трудился над этими кадрами, составившими примерно минуту фильма, две недели, а потом вдруг устыдился их. Но не уничтожил фигурку, оставил стоять на крыльце. Человек подышал с минуту воздухом и вернулся в дом.

Фильм пожирал его дни и годы, но Авраам не возражал против этого. Он уже не мог вспомнить мотивов, побудивших его сделать ранние кадры именно такими, а не другими, сопоставить их с реальными событиями собственной жизни. Уотергейт, Эрлан Агопян, уход Рейчел. Фильм проплывал над рутиной — над чашками кофе, газетами, воспитанием сына. Все остальное вообще не имело значения — настроения, разные мелочи. Человек, переходящий из одного дня в другой на пути к высоким целям.

Авраам был уверен в том, что развенчал концепцию времени.

Именно поэтому, а не из страсти к смерти, он обожал читать газетные статьи о чьем-нибудь уходе из жизни. Быть может, только это и имело какое-то значение: смерть бесшумно закрывала всеми забытые счета и проливала свет на жизни, которые после похорон длились еще долгие десятилетия. Авраам прочитывал эти некрологи за завтраком и цитировал их сыну с преувеличенным воодушевлением, с напыщенным смаком:

— Жил в Мексике, был одним из телохранителей Троцкого, позднее работал редактором «Популярной механики» — ну разве не забавно, Дилан? Все эти жизни, такие яркие и противоречивые! Мы ничего о них не узнали бы, если бы они не оборвались! — Чем дольше Дилан молчал, тем сильнее Авраам раззадоривался. — Жан Ренуар, его отец был художником, ну, ты знаешь. Или вот еще, слушай: Эл Ходж! Он играл в «Зеленом Шершне» и в «Капитане Видео». Просто невероятно.