Батальон «Вотан»
Шрифт:
Любая женщина, которая так думает, должна быть шлюхой самого низкого пошиба. Разве приличная женщина может интересоваться подобными вещами? Оргазм — вот как она назвала эту хрень. В свои лучшие дни, до того как он женился на Лоре и вытащил ее из кафе, где она работала ничтожной официанткой, чтобы поднять ее до уровня собственного статуса, он одновременно делал счастливыми сразу четырех женщин. Причем среди них была одна баба в интересном положении, которая, забеременев, хотела трахаться все время, и одна жена врача — а все знают, каковы в постели жены докторов благодаря извращенному обучению, которое они проходят у своих мужей!
Обершарфюрер
Обершарфюрер пьяно усмехнулся своему отражению в витрине магазина и беззвучно изобразил одно слово: «Нет». Затем он, нахмурившись, воинственно уставился на стекло. Нет, гауптштурмфюрер Гейер был совсем другим. Он не был одним из этих скороспелых говнюков, которые начали быстро подниматься сразу с началом войны. Он был старым солдатом, жестким и упорным, знавшим и помнившим старые добрые времена. В те дни, если новобранцу приказывали пойти и нагадить в свой шлем, он шел бы и гадил — путь даже для этого ему пришлось бы сожрать целую пачку слабительного. Маленькие красные глазки Метцгера наполнились слезами, когда он вспоминал о старых добрых днях.
— Это были хорошие времена, поверь мне, — сурово сказал он своему изображению в окне, отчаянно шатаясь. — Солдаты были солдатами, а не дерьмовыми зелеными юнцами…
Внезапно он резко замолчал. Рядом с ним стоял еще один человек, уставившись в стекло, с безумной улыбкой на лице. Метцгер резко повернулся, наставив автомат на незнакомца. Его палец замер на спусковом крючке, он был готов застрелить непрошеного гостя на месте. Но в следующее мгновение обершарфюрер разглядел, что это была девушка в огромных деревянных сабо, заляпанных навозом, на босу ногу, в грязном крестьянском платье в цветочек на голое тело; заплетенные в неряшливые косы светлые волосы нелепо болтались по обеим сторонам ее лица. Это была какая-то местная деревенская дурочка. Но пьяный взгляд Мясника был сосредоточен на ее огромных грудях, которые угрожали порвать тесное платье всякий раз, когда она делала вдох.
— Ни фига себе! — протянул он с восхищенным вздохом, — вот это боеголовки!
Слабоумная девушка глупо усмехалась, демонстрируя отсутствие передних зубов. Она подняла платье, приглашающим жестом обнажив толстые ноги, и выпятила пухлый живот. Ее рот приоткрылся от похоти.
Пьяный обершарфюрер немедленно почувствовал желание ответить на призыв этой непосредственной идиотки. Девушка сразу же увидела согласие в его затуманенных, красных глазах.
— Ik heet Anna. Ik ben niet getrouwd [38] , — медленно произнесла она. Ей явно было трудно произносить самые простые слова. Мясник не понимал, что она говорит, но безошибочно опознал ее жест.
38
Меня зовут Анна. Я не замужем (голл.).
— Где?
Она поманила его грязным пальцем:
— Пошли.
Пошатываясь, он потащился вслед за ней по развалинам. Свернув
С коротким восторженным вскриком слабоумная девушка бросилась на кровать. Та протестующе заскрипела. Она глупо усмехнулась, и ее безумные глаза заблестели от желания.
— Здесь никого нет. Ни животных, ни людей, — сказала она, махнув рукой и показывая, что все убежали. — Иди сюда!
Мясник не стал тянуть. Он пнул пяткой дверь, чтобы та закрылась. Сумасшедшая девчонка на древней кровати широко раздвинула ноги, и он увидел, что она совершенно голая. В следующую секунду она взметнула расставленные ноги вверх, приоткрывая вход в свое темное лоно. Мясник судорожно всхлипнул. Он заколебался. Если он сделает это, то девчонка подхватит заразу. Та застонала, положив руку между ногами и двигая бедрами совершенно недвусмысленным образом.
Мясник больше не колебался. Какое ему дело до этой идиотки? Кроме того, весь мир и так против него. С чего бы ему заботиться о других? Трясущимися пальцами он расстегнул штаны. Девчонка завизжала в ожидании. Он пьяно упал на нее. Их губы сомкнулись. На мгновение ему стало противно от запаха ее немытого тела. Но когда ее язык проник глубоко ему в рот и она начала жадно сосать его слюну, он враз забыл про войну, про свои проблемы и про все на свете. Его огромные руки начали шарить по ее телу, словно он был слепцом, пока не нащупали и не схватили ее огромные груди.
В торжественной тишине оберштурмфюрер фон Доденбург переходил от одного погибшего эсэсовца к другому, снимая жетоны с личными данными и вытряхивая карманы для того, чтобы собрать скудное личное имущество погибших: фотографии подруг или матерей; письма от отцов, предупреждающие об осторожности и писавших о долге; письма от матерей, полные любви и беспокойства; денежные купюры мелкого достоинства и прочее. Идущий за ним следом Шульце огрызком карандаша записывал имена на клочке бумаги в свете быстро садящегося солнца.
Фон Доденбург вздохнул и выпрямился около трупа молодого роттенфюрера, который выглядел так, как будто просто устроился спать на булыжниках, — настолько мирным и спокойным было его молодое лицо.
— Сколько их, Шульце? — тихо спросил он.
— Пока двадцать. Бедные матери…
— Они погибли за свою страну.
— За страну! — отозвался Шульце насмешливым эхом.
Фон Доденбург удивленно посмотрел на него.
— Что за…
Неожиданно откуда-то до них донесся тихий вскрик, крик удовольствия.
— Это еще что такое? — прошептал он, мгновенно приседая и приводя автомат в боевую готовность.
— Звук донесся оттуда, господин офицер, — показал Шульце.
— Прикрой меня. Я хочу взглянуть.
— Будьте осторожны, господин офицер, это может быть снайпер, — заметил Шульце.
Осторожно, прячась в тени, которая уже начала удлиняться по мере того, как солнце опускалось все ниже, они двинулись в направлении звуков, доносившихся из небольшого белого домика. Те не прекращались и казались настойчиво ритмичными. «Да ведь это кто-то кого-то, должно быть, трахает!» — пронеслось в голове у Шульце.