Байкал
Шрифт:
И пошитые ею рубашки и мягкие шерстяные вязанки, и носки с рукавицами я носил с удовольствием. И вкушал с наслаждением приготовленные яства. Впервые все эти мелочи стали для меня так приятны и важны потому, что она это сделала своими руками.
Я заметил, что она плохо видит, когда шила, подолгу приглядывалась и свет наводила, от тех ужасных побоев это или было раньше, я спросил её об этом.
– Нет, раньше не было, – бледнея и как-то погаснув, ответила она.
В который раз я пожалел, что не обладаю магией моего брата, чтобы мгновенно излечить её…
И всё же она и шила, и вышивала и вязать взялась с холодами, и до книжек моих добралась,
Тогда и сказал ей, что надо ей всё же убираться от меня.
Мы сидели за столом в горнице, потому что уже давно осень вступила в свои права, на воле суровый ветер гонял листву, срывая с деревьев, и временами бросал злые и холодные капли в окна и стучал ими по крыше. В печи потрескивал огонь, наполняя избу славным духом тепла и уюта, а мы ели похлёбку из гороха с чечевицей и тюлениной, что я добыл на Море и ладки, что Аяя испекла из белой муки.
Она распрямилась, пальчики, державшие кусочек крупитчатого хлеба, задрожали, несколько крошек просыпались на скатерть. Глазища тёмные сделались совсем чёрными. Темно здесь, тени в глазницы ложатся, под губы, под подбородок… лампы надо зажечь.
– Как прикажешь, Огнь, – сказала она, наконец, опустив голову, и собрала кончиком пальца упавшие крошки.
Я почувствовал, что от того, что она не просит больше, даже не спорит, не пытается плакать или уговаривать, как-то ещё канючить, в обычной женской манере, даже не спрашивает, куда я отправляю её, у меня на душе стало совсем скверно. Лучше бы ругалась или плакала. Я бы соврал что-нибудь. А так…
– Аяя, я…
Она кивнула, откладывая ложку.
– Молви, что ж молчать… Ты хозяин здесь, твоя воля, я не ропщу, – так и не посмотрела на меня. – Расскажи, чем не угодила, что такое содеяла неловкое, чего вдруг решил меня прогнать.
Говорит мягко и будто двери в моей душе открывает. А что там?
И я рассказал. Всё от начала и до конца, чтобы поняла – есть у меня супротивник вечный и если мне он не повредит, то она в опасности, оставаясь рядом со мной. Я рассказывал длинно, несколько дней на то ушло, потому что много лет, такое неимоверное количество лет хотелось, оказывается, поделиться с кем-нибудь, переложить хотя бы часть моей такой неимоверно долгой жизни на кого-то ещё…
Но в результате произошло кое-что ещё…
– Так ты… что… ты – Арий? – в конце рассказа спросила Аяя, до того слушавшая меня не задавая вопросов, внимательно и молча, впитывая каждое слово. Она даже побелела, открыв рот, глядя на меня.
Что навело её на эту догадку? Я ни разу не сказал, сколько я живу, что могу… Я упомянул лишь, что мы враги с братом, что он живёт с людьми, не отшельничает как я. И что он всё сделает, как делал уже, чтобы мне причинить вред.
Аяя смотрела на меня именно так, как должен смотреть человек на какого-нибудь Горыныча.
– Я думала былины о Галалии и Сингайле выдумки, оказалось – нет, а ты… Ты ещё пуще… Ты – Арий?.. Как?.. Как это может быть?.. Тебе тысяча лет? – она смотрела на меня, широко раскрыв свои изумительные очи, пронзительные и затягивающие.
Я пожал плечами, разведя руки.
– Я и сам никогда не поверил бы в такое, – сказал я, выдохнув. Надо же, старался ничего такого не сказать, чтобы она даже не заподозрила ничего такого…
Но что теперь уже не отвертеться, и я открыл перед нею длани:
– Но вот я перед тобой, и да, мне тысяча лет. Даже тысяча семнадцать почти, я летом родился в самую жару…
– Потому ты… такой… ладный. Совершенный даже, и голос звучит, будто песня льётся… обычные люди не бывают такими… Хотя… – она усмехнулась как-то печально, опуская ресницы. – Люди бывают такие, что и… ангелы от зависти помрут…
Аяя встала из-за стола, взяла ненужные уже ложки, ещё горячий горшок, обняла рушником.
– Да не мой, Яй! – сказал я. – Само всё сделается.
Она села на лавку у стены, где у неё лежала книжка у лампы, стоявшей на окне, но ещё не зажжённой, хотя темень от хмурого неба заполнила дом, совсем черностоп, пока снегу дождёмся всё во тьме… В городе небо яснее, а вот тут в наших горных лесах, путаются тучи, висят по многу дней и сыплют дождём, ветры не сдувают их, как на берегу…
Моя Мурка подлезла под её ладонь и она, немного улыбнувшись и пуша длинные чёрные ресницы, ласково погладила её по спинке, которую та выгнула под её руку и замурчала громко.
– Если бы не книжки твои Огнь, совсем делать нечего было бы мне. Всю работу баальством своим делашь, – сказала она и посмотрела на меня. – Знаешь, ежли ты не хочешь, чтобы продолжила сопеть тут и ворочаться, конечно, отвези меня обратно к людям, но подальше токмо, на полдень, на восток не надо, туда боюсь я, там совсем по-иному живут, даже говорят с отличием, не смогу я… Отвези и отдай в какие-нибудь швеи или иные мастерицы, коли возьмут… Только туда, где женщины, куда мущинам ходу нет.
Она вздохнула, развернулась к окну, и мне стал хорошо виден её совершенный профиль, будто кто-то нарисовал на светлом фоне окошка утончённую изящную линию. Так и глядел бы неотрывно всю свою вечность…
Однако же, увезти сразу же не удалось. Вначале из-за обычной осенней распутицы, потом ещё тянул… Да и потрудиться надо ещё, найти ту ткачиху, али кружевницу, кто возьмёт неизвестную стриженую девчонку в учение.
– Я прилежная, ты им скажи, и умею много, матушка Орея, была добра и всему обучила меня, так и скажешь хозяйке, не объем её, в прибыль буду, – говорила она, когда время к зиме поворотило, и появился зимник, по которому сносно на полдень доехать можно, выбравшись из моего леса.
Я и сани подлатал, на базары и ярмарки в города, да и в сёла я езжу постоянно. Но и по зиме так и не собрался я отвезти её. Доверить Аяю чужим людям, знать бы точно, что не обидят, в новое, какое рабство не отдадут…
– Вовсе я не была в рабстве, Огнь, – удивилась Аяя, разогнувшись от своей работы, услыхав это слово от меня.
– Ты же сказала, что тебя продал во дворец твой брат.
Аяя улыбнулась. Кивнула, совсем уже весна заглядывала на наш двор, вышла она с корытом, стираные вещи развесить, потому что ежли пищу готовить я за многие сотни лет научился сносно, то стирка мне вовсе не давалась, чаще я просто выбрасывал тряпьё, предпочитая покупать новое. Это она тут мне и нашила и понавязала всего, одела с ног до головы, я только штуки полотна да шерсти привозил, тесьмы, да ленты и кудели, целые мотовила извела на меня пряжи самой лучшей. До сих пор никто так близко не жил со мной, чтобы заботиться, слуги были в моих богатых домах, так то не забота… И стирала, и гладила, для того я ей рубель со скалкой привёз из Авгалла. Я покупал ей и украшения и много, и даже попросил, чтобы убиралась в них для меня.