Байкал
Шрифт:
Я сначала зацепился было за «у нас во дворце», но тут же понял, что совсем не это поражает меня в её словах так сильно.
– Что? Как понять? – нахмурился я, совсем теряясь. Что это она такое говорит сейчас?
И опять продолжила, так же выкладывая стежок за стежком, только тише:
– Они умерли… говорила я… Сначала батюшка, самый первый из всех, а потом… потом все…
У неё задрожал голос, пониже она опустила голову, слёзы там в глазах?
– Мой старший брат, как и твой брат, совсем мне не друг, – вдохнув, договорила она. – Он так стремился всегда во дворец… Словом,
Она замолчала, и я почувствовал, что она подбирает в сознании то, что хочет рассказать. Голос её задрожал, и подбородок дрогнул тоже, и, когда она опять повернулась к окну, я увидел, что в её глазах блестят слёзы.
– Я думала, что я… теперь всегда буду счастлива. Вечно. Так… он меня… любил… Он так любил, столько света было… И тепла. И радости. Он ведь… – она улыбнулась, и слёзы простыли у, лицо осветилось изнутри ярче, чем наши лампы освещали избу. – Марей… Он светел как молодой месяц, но… ночь и тьму разгоняет своим чудесным сиянием. Он как ангел… как весенний цветок, полный нектара, как большой сильный и гибкий белый лебедь, как чистый ключ в знойный полдень, он будто куст белого шиповника, он…
Она вздохнула, опуская веки, погасила свет ресницами, как мотыльки гасят огоньки… качнула головкой, будто удивляясь над тем, что говорит.
– Но… нежданно… всё… оказалось обманом. Как это могло… Что… Опять… отдали. И таким злым людям… Продали или предали отличия нет… И случилось, что ты уже знаешь… Но я как-то… я побежала, и откуда и силы взялись… Вот звёзды и… Матушка… они с отцом подсказывали путь, даже во дворце, там спроста дороги не найдёшь… и в лесу. И если бы не они, я никогда не нашла бы пути к твоему дому.
Вот это уже…
– Погоди-ка, Яй, ты… сказала, что родители умерли… Как ты видела их? Только в ту ночь?
Она покачала головой:
– Нет. Я и до этого видела их. И потом. Да я в любой момент могу… Я и других вижу и говорю с ними иногда в моей голове, да все это могут, разве нет?.. – она улыбнулась, пожав плечиками, и поглядела на меня.
– Нет, – я покачал головой, изумляясь всё больше, и пытаясь поймать догадку. Поразительную и невероятную догадку…
А Аяя продолжила:
– Они чаще молчат. Но бывает, говорят. Про эту бурю сегодняшнюю говорили вчера. Так и сказали: «Плохая погода, плохие мысли»…
Мне стало не по себе. «Через тысячу лет придёт человек, который будет силой как вы и даже больше…» Это она?! Это Аяя?! Она пришла именно ко мне… звёзды её привели. Алатырь. И её мёртвые. Ко мне. Ко мне привели.
Так ведь и не дошёл бы ни один смертный человек. Босиком из Авгалла до моего дома… через лес ночью… До Авгалла ехать верхами целый уповод.
И побои такие были, и босая, по камням, по лесу, ноги до мяса ободрала, а пришла сюда…
– Ты что побледнел, Огонёк? – заметила Аяя.
– Ты знаешь, что я скажу тебе? – проговорил я, разом охрипнув. – Ты не обычная девушка. Не такая, как все.
Она пожала плечами и
– Знаю, – и махнула ручкой беззаботно. – Но это… Чепуха Чепуховна! Все это всегда говорили. И злились ещё, – она засмеялась ещё звонче. – Зано-озой называли.
Не понимает, не придаёт серьёзности. Да и откуда ей знать о том пророчестве.
– Ты не просто не такая якось все, Яй, – сказал я, взглядом стараясь внушить ей, что я говорю. – Ты не такая, как все люди. Ты такая, как я. Как Эрбин. Ты – сильная. И бессмертная. Ты – предвечная.
– Ерунда, выдумаешь тоже, – отмахнулась она, поднимаясь.
Она нашила себе рубах и юбок из полотна, по моде, что носили на берегу теперь: длинная вышитая рубашка, как летник, а поверх на пояс надевается юбка, состоящая из немного заходящих друг на друга полотнищ из более плотного полотна. Вышивки везде по вкусу и богатству обладательницы и ещё новые какие-то узоры, я даже спросил, а она, улыбаясь, ответила: «Сама придумала, в голову пришли… Нравятся тебе?» Я всегда разглядывал, чего только не было помимо её солнышек и снежинок-звёздочек: олени, птицы, кошки, тигры, и рыбы и коньки… Сама придумала, ах ты, Аяя.
И чулок навязала, даже шубу сшила из пышных лисьих шкур, что я добыл для этого к зиме, а теперь, весной, ходила в жилетке по двору, и платок на голову надевала. К лету волосы совсем отрастут, уже блестящими волнами красиво вьются… это я сам себя отвлекаю, в сторону мысли отвожу, чтобы ретивое удержать, чтобы не вырвалось из груди.
– Влегке я вижу что-то, чего не видят другие, – сказала она, поднимаясь с лавки. – Таких много. Ты сам такой необыкновенный, что просто не знаешь…
– Не много. И не влегке. Не влегке!.. – горячо воскликнул я, чувствуя такой костёр в груди, что в пору на двор, под сиверко охладиться. – В мой дом никто не может войти, даже Эрбин. Ты видишь меня в моём истинном обличье, за все годы это мог только мой брат… Никто больше, только, если я показывался сам.
– Так может и мне показался?! – она обернулась от печи, к которой подошла.
– Нет. И не думал.
– Ночь была, может спросонья, с устатку, – сказала она, перебирая рушники у припечья.
– Нет, Яй, не спал я. Ты с мёртвыми запросто говоришь. Ты читаешь, ты половину книг моих с лета осилила уже. И мои записи…
Она засмеялась, но по лицу я вижу, взволновалась всё же, хоть и не верит ещё:
– А что делать-то ещё? Дел совсем никаких нет в твоём доме баальном, даже за скотиной ходить не надо. В лесу ходить ты не дозволяешь. Только что платьев нашить, даже прясть не надо, ни ткать… Во дворце хотя бы злыдни вокруг, о них думать приходилось.
– Много злыдней, значит? – усмехнулся я.
Сам я в своё время как царевич не замечал особенных интриг, кроме Эриковых мелких укусов. Против меня не плели, сам я тоже заговоров не устраивал. И егда в советниках ходил при царях, редко кто козни строил. Жили, как жилось, по-простому.
– Хватало. А у тебя в дому только книжками себя и развлечь.
– До глубокой ночи засиживаешься за этим делом. Вона, всё масло извела.
– Ну это – прости, при лучине не сподручно совсем. Да и глаза не оченно видют.