Байкал
Шрифт:
Я кивнул, а они видят, как кивает старуха.
– С большого камня сорвался беглец ваш, вона там! Шею и свернул… в яме валяется. Я глядела – дохлый.
– Нам покажи!
– Дак идёмте.
И я даже привёл и показал им то, что сказал и они увидели, что мне было нужно.
– Вишь, сердешный, в темноте-то не разобрал дороги и ухнулси. Пикнуть и то не успел, – сокрушаясь, проговорила старушенция, которую видела погоня вместо меня.
Они постояли над небольшим обрывом, на дне которого видели распластанную бездвижную фигурку с раскиданным переломанными ручками-ножками.
– Достать бы надо? Ить чё-то сказать надоть…
– Достать?
– Дык-ить зря.
– Чё зря? Тебе сказали убить, вона – лежит, лучше не придумашь. В реку не бросили, так скажем – бросили, проверит он што ль?.. Всё едем!
Тут вступила и старуха моя:
– Чего он сделал-то, что вы такой толпой да с собаками? Убил кого?
– Не убил… Но…
– Жалеть не за што, так что…
– Нихто не заплачет. Так что иди, бабка, твоё дело стороннее.
– Дак ясно, што стороннее, но… всё ж-таки… живая душа.
Они заржали, разворачивая уставших от неудавшейся погони коней, ржущих, косящих глазами.
Другой всё же посмотрел на меня с подозрением:
– Тебе-то што, старуха, чего разнюхивашь? Ишшо волховать над мертвецом возьмёсся?
– Ага, Мокшен, в обрыв энтот полезет? Она еле ходит, гляди, щас развалится…
– Издаля тоже можна.
– Да ладно, не цепляйся, едем!
Но Мокшен не унимался, всё внимательнее вглядываясь в меня:
– А вообще, чиво ты тут делаешь, до деревни пёхом и то полдня на твоих старых колтушках итить, а щас ночь-полночь?
Но я нашёлся мгновенно, продолжая изображать странноватую старую ведьму:
– Дак травки, робята, безлунная ночь, када ж ишшо?
Но Мокшен, похоже, искушён в колдовском деле, откуда, интересно?
– Безлунная ночь? Только для чёрных дел такие травцы из самых чёрных ночей, смерть-ить в травах в такие ночи…
Но кто-то из его товарищей остановил его, тем более что отряд уже потянулся назад.
– Отстань ты от старой ведьмы, может твоих врагов и отравит потом.
– Врагов… А ежли меня? Али тебя? Хотя тебя, дерьма, не жалко…– произнёс Мокшен. – Мож, рубануть всё же?
Вот это было бы плохо: меня им не убить, но сразу поняли бы, кто я есть, а так близко от моего дома мне этого не хотелось их убивать, ведь набегут, скажут, стражу порубили, рыскать станут, со двора не выйдешь… Хотя, бояться ещё больше станут.
Но они спасли себя сами.
– Оставь ты её, хватит трупов на сегодня, скажут, што мы душегубы.
Мокшен ещё раз с сомнением посмотрел на мою старушенцию и развернул коня, но всё же оглянулся ещё несколько раз. Я дождался, пока они скроются за деревьями, прежде чем сам повернул назад к моему дому. Живой там ещё заморыш? Мог и кончиться от изнеможения. Жаль будет, получится, зря я столько болтал с придирой Мокшеном.
Но нет, Смертью возле моего дома не пахнет, значит, живой зверёныш, обрадовался я. Удивительно, как сразу он мне к сердцу прикипел, во как спасать-то кого-то… Хотя… это от моего давнего одиночества должно быть. Но за столько сотен лет я никогда ещё не испытывал такого, моё одиночество вовсе не тяготило меня, я разбавлял его, когда хотел, наведываясь в города и сёла в самых разных обличьях, отводить людям глаза и показываться так, как мне было угодно, я научился так давно, что не помню, чтобы не умел этого. Но никто раньше и не прибегал ободранный в мой дом, самоуправно и нахально порушив моё уединение.
Когда я вошёл
Я наклонился, нет, сопит спокойно, значит уснул. Хорошо, жаль было бы, если бы помер теперь. Я сгрёб его с пола и поднял на руки без труда, тельце у мальчонки под лохмотьями тонкое, лёгонькое, отнёс на лавку к тёплой печи и укрыл одеялом, умелицы на полуденном берегу шьют, лоскуты разноцветные собирают, внутрь овечьей шерсти набивают, у меня было несколько таких одеял, вещь незаменимая, особенно летом как сейчас, когда блохастыми шкурами укрываться не хочется.
Я даже погладил мальчишку по голове, поддавшись всё тому же тёплому чувству внутри меня, которое он необъяснимым образом вызвал во мне. Чёрные волосы спутанные, но… что это? Раны у него под неровно остриженными и пропитанными кровью волосами, били или сбривали что ли? Похоже, и то, и другое. И порезали… что же за изверги? Уж коли преступник, убейте, почто ж издеваться? Что такого мог натворить малец, чтобы разжечь эдакую злобу?
Сколько ему? Высоконький, но тощий, тоненький, что былинка в поле, лет четырнадцать, может пятнадцать, не больше, голосок ещё детский, девчоночий. Пускай спит, проснётся, поест, помоется, расскажет, что за история бросила его бежать по непролазной чаще, по камням, обдирая ноги в кровь, все ступени в крови перемазал, и пол в сенях. И чем это он вызвал такую ненависть в серьёзных и злых преследователях, что обрадовались его смерти. Может, отвара травяного ему дать, чтобы крепче спал? Ну… если проснётся, дам.
А сам я вернулся было к своему наблюдению, но время упущено, летняя ночь коротка, даже под осень, небо начало светлеть. Что остаётся? Только тоже спать лечь.
И я забрался на большущую печь, где можно было не то что спать четверым дюжим мужикам, но даже жить. Она топлена три дня назад, ещё тёплая, как кошкин бок. А вот и кошка моя, осторожно ступая мягкими лапками по мне, серой головкой потёрлась о моё лицо, потом о затылок и подлегла под бок, мурча. Ну вот и славно, будем спать.
Я проснулся, как всегда, как привык сразу после рассвета и не важно, сколько я спал, наверстать можно будет в другую ночь или ночи, сон вообще переоценивают, можно обходиться совсем небольшим временем и не отлёживать бока целые ночи изо дня в день. Другое дело – болезнь, тут уж не скупись, иногда сутки глубокого сна побеждают любую хворь.
Я слез с печки, подошёл к лавке, где спал вчерашний мой гость, проснувшись, я даже подумал, не приснилось ли мне вчерашнее странное происшествие. Но нет, здесь, спит, даже не шевелился с ночи, что ж, тем лучше, пусть выздоравливает.
Глава 3. Сила гнева
Когда я проснулась, вокруг было уже светло. И сон был не сон, а какое-то мутное забытье и теперь проступал окружающий мир, как на рассвете выступает из темноты… Куда это всё же принесло меня? Но не это стало первым, что вошло в мой пробудившийся ум: я почувствовала боль во всём теле, и особенно в голове, один глаз заплыл и не видел, но и второй глядел неясно, всё как-то будто сквозь воду, плечо отлежала к тому же, когда повернулась, в руке разбежались искры, заполняя её горячей волной, потом кипяток схлынул, остались только иголочки, да такие болючие, даже пальцы занемели, но и они растаяли тоже, моргая одним, почти слепым глазом, рассматривала всё, что окружало меня.