Байкал
Шрифт:
Большая, необычно высокая изба, и очень большая горница, широкие окна, те самые, в которые я вглядывалась… когда? Вчера ночью? Значит, не приснилось всё…
Нет-нет, не вспоминать то, что было до этого дома… я силой заставила себя не думать об этом. Встать, наверное, надо, а где же хозяин, то ли старик, то ли молодой. Лучше бы старик…
Я кое-как села, кряхтя от боли, стала оборачиваться по сторонам, куда тут по нужде ходят?..
И вот он, появился. Старик, как бы ни так… молодой, и ещё более красивый, чем при вчерашней темноте, неверном свете лампы, теперь будто сам свет излучает, лицо светлое, волос, глаза прозрачная чистая вода…
– Проснулся, грязныш? На-ка выпей и
Я поднялась, подавляя возглас боли, и последовала за ним, за этим странным человеком, таким непохожим на лесного отшельника. И хотя идти мне было очень больно, ноги сбиты, а члены моего тела вывернуты и раздавлены, я старалась не отставать. Странно, что я вообще жива. Но лучше здесь помереть у этого лесника, чем позволить убить себя тем грязным зверям, низким рабам, чтобы они победили, чтобы стояли над моим трупом, осквернённом и растоптанном ими, чтобы насладились своей победой до конца… нет, лучше здесь…
– Заголяйся, – сказал лесной житель, имени которого я так и не узнала до сих пор, – тряпьё за дверь бросай, я сожгу, вон чистое на лавке лежит. Да, там лохань стоит с горячей водой, ты в неё залазь, отмокни немного, не то не отмоешь тебя. Мыльный корень рядом лежит. И вехотка. Сейчас приду, ножницы принесу, патлы твои страшные состричь.
Я потрогала голову… н-да, патлы, почти ничего не осталось на голове от моих длинных кос и… ох и больно, вся голова в порезах, кинжалом ведь взялись волосы срезать и выдрали половину… Мне захотелось плакать, но что теперь плакать, теперь спаслась. Только бы этот странный отшельник не оказался хуже тех моих мучителей, под самой пленительной внешностью подчас скрываются самые страшные, самые подлые черти, теперь я это знаю… Теперь я много знаю такого, чего никому не надо никогда узнавать. И разучилась доверяться.
Сбросив то, что осталось от моей одежды, я открыла дверь в баню, где в тесном помещении посреди разогретой парильни, стояла большая лохань, вёдер на двадцать, а то и на тридцать. Как же он согрел столько воды, этот лесовик? Да и натаскать дело непростое, для меня старался. Всё же добрый, должно быть, человек…
Горячая вода, вот наслаждение. Я по самый подбородок окунулась в воду, раны защипало, зажгло, но всем моим растянутым и надорванным мышцам стало меньше больно… Чуть-чуть посидев так, и чувствуя, что опять потянуло в сон, я взяла мыльный корень и потёрла в ладонях, взбивая пену, утопила вехотку под коленки, пусть размокнет. В царском дворце балуют таким удовольствием каждый день, ежели пожелаешь, сдабривают воду ароматными настойками и маслами. В царском дворце чем угодно балуют. Только прикажи… Но мне дорого пришлось заплатить за несколько лет той привольной жизни. За всё надо платить, говорят, стало быть, я заплатила сполна.
Я закрыла глаза, с головой погрузилась в воду, теперь защипало в ранах и на голове, все волосы, оставшиеся слиплись от грязи и крови. Расслабляет горячая вода, мягчит, хоть опять засыпай… глаза сами собой закрылись.
– Задремал опять, а, чумазый? – завибрировал добрыми колокольцами смех лесного незнакомца.
Я присела глубже, и плечи утопила в воде под пеной.
– Ты ровно сиди, голову остригу твою, не то ты как леший.
Он снял рубашку и сапоги ещё в предбаннике, штаны завернул повыше, чтобы не мокли, у него сильное, гладкое тело, красивое, мышцы волнами играют под белой кожей, напружиниваются.
– Как же они жестоко тебя брить-то пытались, ишь ты, голова вся в ранах, а, малый? Чем ты их так разозлил ужасно? Украл чего?
– Нет…
– Ладно, потом расскажешь. Совсем коротко остригу тебя, лето, оно даже лучше, не жарко, к зиме кудри отрастишь. Вьются волосы-то?
– Ага, но не шибко…
Он опять засмеялся, всё забавляет его во мне, похоже. Или нарочно похохатывает, чтобы я не боялась его? Или хочет, чтобы я за смешками вчерашние ужасы позабыла? Но и то и другое не от злобы, похоже. Очень мне хотелось, чтобы он был добрый, тот, в чьей я теперь власти…
Он присел за моей спиной и зачерпнул горстью воды из лохани, налил мне на голову, и стал намыливать, щёлок с собой принёс, отваром полил прохладным, ромашковым, и… это так приятно оказалось и ранам не больно, всему телу стало не больно, от его прикосновений что ли?..
– Мочалку давай, зверёныш. Тощий-то… ох и тощий, плечики-то… прям цыплёнок, – приговаривал лесник.
Он намылил мочалку получше и стал бережно тереть мне спину и плечи, и под воду нырнул, потёр по животу, по груди. Провёл раз, потом второй уже без мочалки ладонью, и ниже, будто искал там чего-то, я дёрнулась и отпрянула, сжимаясь, плеснув водой немного, хотела уж начать драться, остановить руки его, взялся, вишь ли, лапать, за спасение спасибо, конечно, но не для того спасалась я от одних, чтобы…
– Батюшки… девчонка ты, что ли?!.. – ахнув, он и сам откачнулся и сел на задницу прямо на мокрый пол.
Я обернулась, прижав руки к груди.
– Ну… да…
Он смотрел на меня так ошеломлённо и растерянно, что мне стало жаль его, конечно, понять-то, почему он обознался можно, когда я прибежала, одежды на мне почти не было, глаз один совсем заплыл, да и на ощупь всё лицо перекособочило, так что… а под грязью, синяками и лохмами оборванными ничего совсем не поймёшь.
– Ну… это… я вам доложу… – он поднялся, охрипнув от смущения. Хоть тут и полумрак, но я увидела, как он покраснел до слёз, отворачиваясь. – Чё ж молчишь?..
– Дак я… не успела…
– «Не успела»… – с досадой проговорил он осипшим голосом, и отошёл к двери, не оборачиваясь. – Ты… это… Ты… мойся и… Это…ну…мойся, словом… одёжа только мужская у меня, не обессудь. Оденешься, там… отвар в предбаннике в кружке… выпей, сил придаст, а я… Ох… на дворе подожду.
Ну… вот это ошибся я… Как девчонку не отличил от парня? Пока груди не нащупал, не сообразил, даже между ног полез, себе не поверил. Вот одичал я, уже мальчишку от девочки перестал отличать, в людях видеть, а ведь я мысли читаю вперёд того, как они в голове оформятся, а тут так оплошал…
Я вышел из бани, разжёг пламя в уличной печи, где готовил летней порой, а сегодня зной спустился на горы и лес, в избе готовить, не продохнёшь потом. Похлёбку сварю, питаться надо девочке, в чём душа держится…
Но груди хорошенькие, упругие, сосочки острые и лобок пушистый, мягенький… Тьфу! Вот чёрт, Арий, давно, что ли, с женщинами не спал, совсем одичал тут, ишь как разволновался…
А ведь вчерашние – то насильники были. Потому и гнались, потому и убить хотели, за насилье такое над девчонками наказывали всегда строго. Ах, как не разобрался я, от людей совсем отвык, со звёздами всё, да зверьём, камнями, растениями, а человечий род, позабыл каков… Понял бы сразу, не ушли бы они из леса моего, все сгинули бы здесь, злодеи. Ах, ошибся я, ах, как ошибся… Думал, преступника, лиходея мелкого гонят, а они… они сами страшные лиходеи…