Беда

— Мессир, англичанам угодно было взять Кале, заморив его голодом и жаждой. Это не рыцарский поступок короля Эдуарда!

— А французы, сэр рыцарь — коли вы истинно рыцарь — получили позорную сатисфакцию, натравив на англичан шотландцев, дабы отомстить за Креси!

Оба впившихся друг в друга взглядами кавалера, похоже, нащупывали под одеждой рукояти кинжалов. Как и все остальные, эти двое перед встречей оставили мечи на первом этаже дома, где за ними надзирали слуги хозяина. Но тот был не таким простаком, чтобы думать, что его гости остались вовсе безоружны.

Несмотря на маски, скрывавшие

их лица, личности спорщиков сомнений не вызывали. Первый, конечно, английский лорд, второй — один из пэров Франции. Участники собрания клялись оставить свои разногласия перед порогом этой комнаты, но военные события были еще слишком свежи в памяти...

Хозяин уже хотел вмешаться в разгорающуюся свару, но его опередил гость в золотистой маске зловеще хохочущего Шута.

— Добрые сэры, мы собрались решать гораздо более важные дела, незачем ссориться по пустякам, — обратился он к противникам.

Голос был, вроде бы, негромким и даже несколько усталым, но слова его сразу возымели действие — рыцари, ворча, уселись на свои места.

Хозяин знал, что под шутовским обличием скрывается приближенный шотландского короля Давида. Однако ходили слухи, что на самом деле рыцарь этот представлял братьев-тамплиеров, орден которых был уничтожен более тридцати лет назад, но сохранялся под покровительством шотландской короны. Может быть, и так — в этом мире множество тайн, и даже хозяин знал отнюдь не все из них.

Он усмехнулся: маски носили не только они — весь мир скрывался под маской, и один Бог наверняка ведал, каков он на самом деле. За этим Шутом, возможно, стоит богатство и тайное могущество нечестивого ордена, а вот за вольто хозяина дома — простой белой маской горожанина, какие были на большинстве гостей — и впрямь венецианский горожанин. Пятьдесят четвертый дож града Святого Марка Андреа Дандоло.

Он медленно обвел взглядом комнату на втором этаже своего дворца — как назвали бы его в прочих городах Италии, не говоря уж об иных землях. Но в Венеции он назывался просто «ка» — «дом». В большое квадратное окно дышала промозглая осенняя ночь, оттуда доносились сырые запахи Гранд-канала и омерзительная вонь гниющего мусора, к которой, однако, тут все привыкли и не обращали на нее внимания.

Но в комнате, хоть и полутемной, витал дух богатства и изящества. Колеблемые сквозняками свечи и языки пламени в камине резного мрамора бросали отблески на бронзу канделябров, вычурные бокалы тончайшего стекла, позолоченные ширмы и едва проступающий из полумрака византийский плафон работы личного художника дожа Паоло Венециано. В этом антураже тринадцать мрачных фигур в жутких масках за дубовым круглым столом с ножками в виде грифонов казались то ли совершающими темный ритуал жрецами, то ли плетущими совместные чары магами.

Некоторым образом, так оно и было. Вместе эти люди могли вершить судьбы мира, хотя никто из них — кроме, разве что, самого Дандоло — не был явленным народу правителем. Но каждый представлял могущественные силы. Помимо дожа и трех вступивших в перепалку рыцарей, тут были моравский магнат — ближний человек короля германского и чешского Карла; жупан, посланец царя сербов и греков Стефана; аббат из Авиньона, не имевший титула кардинала, хотя без этого смиренного священника не мог быть избран ни один Папа. Был тут и евнух-грек, прибывший от только что захватившего Константинополь Иоанна Кантакузина; и раввин из Севильи, весьма влиятельный и при кастильском дворе, и в Лиссабоне, и даже в Гранаде; и другой купец, уже христианин, из Генуи — вечной соперницы Венеции. Еще за столом сидели смоленский боярин, пришедший от недавно счастливо ставшего великим князем Литвы Ольгерда; удивительный посланец египетского султана, и, наконец, уйгур из таинственных глубин Тартарии, имевший слово не только золотоордынского владыки Джанибека, но и самого Великого хана. И не их одних.

Маски служили более не для сокрытия лиц, а дабы усугубить царящее здесь равенство. В ином месте и в иное время все эти люди разных племен, вер и званий никогда не сошлись бы вместе. Но сегодня была особая ночь — ночь принятия решений, когда за одним столом собираются непримиримые враги. Это были не только француз и англичанин, уже подавившие вспышку гнева. Византийцы воевали с сербами, Папа преградил королю Карлу путь к императорскому престолу, поддержав его соперника, а хан Джанибек недавно осаждал генуэзскую Каффу, да и с Венецией у Орды отношения были весьма напряженными. В свою очередь князь Ольгерд отнял у татар немало русских земель. А сам дож иногда помимо воли бросал грозные взгляды на гостя в кошачьей маске содомита-ньяги, надетой явно для того, чтобы поглумиться над Венецией. Дож знал, что под непристойной личиной — представитель одного из знатнейших генуэзских родов. Два великих города не раз уже решали свои разногласия силой оружия, и не раз будут делать это в дальнейшем. Но не здесь и не сейчас.

Государи и нации могли враждовать, но этот мир слишком сильно связан множеством крепчайших, хоть порой и невидимых, нитей, и часто требовал совместного делания — конечно же, тоже сокрытого. А без него погружался в хаос, в темные века, как это было во времена умирания империи римлян, когда на ее развалинах то и дело возникали разноплеменные государства, желавшие жить сами по себе. Но рано или поздно приходило осознание нужды, и тайные совещания возобновлялись.

Они испокон веков назывались Советом — на разных языках, потому что такое понятие есть у всех народов. И в разное время туда входили представители разных партий и кланов. Объединяло их одно — возможность оказывать серьезное влияние на дела мира сего.

— Продолжайте синьор, — обратился дож к Ньяге, упомянувшему в своей речи войну между английским и французским королями, что вызвало перепалку их представителей.

— Итак, синьоры, — заговорил генуэзец с визгливыми нотками, приличными своему образу, — я полагаю недостойным Совету обсуждать какую-то новую болезнь, косящую скифов и греков. Вероятно, их беззакония переполнили чашу Господнего терпения. Христианскому же миру ничего не угрожает, и мы можем, вместо этого бесполезного обсуждения, поговорить о том, как извлечь наибольшую прибыль от скопившихся в Орде товаров. Их никто не вывозил за все годы, пока татары отказывались торговать с нашими городами. Теперь, слава Богу, они взялись за ум, и мы можем скупить все это очень дешево. Дело за кораблями...

— Не от схизматика слушать бы речи о хрестьянах и гневе Господнем, — громко проворчал массивный мужчина, маска которого не могла скрыть густую бороду. Было очевидно, что это и есть смоленский боярин, чья православная душа не вынесла хульных речей «поганого латинянина».

— Мы здесь не на богословском диспуте, синьоры, — вновь вмешался дож. — И я думаю, что вы не правы, — он с легким высокомерием поклонился Ньяге. — Беда эта не может не касаться дел христианских.

— Но ведь это татары в ней и виноваты! — опять подал голос генуэзец. — Разве Беда пошла не от их войска, когда они пытались забрать Каффу? Разве не они творили там ужасные вещи, катапультами бросая трупы своих же людей, умерших от болезни, через стены? От этого Беда пошла по городу, а потом на кораблях попала и к нам.