Бедная Настя. Книга 5. Любовь моя, печаль моя
Шрифт:
— Пусть сбудется то, что предначертано, — прошептал Энрике, напомнив Анне ее же слова.
— Чем я могу облегчить твои страдания? — Анна попыталась взять его за руку, но она была холодна, как лед, и тяжела, как камень.
— Я хочу исповедаться…
— Я позову священника, — Анна собралась метать, но увидела, как мучительно исказились черты молодого человека. — Что, что такое? Тебе больно?
— Мне больно потому, что я виноват перед тобой. Позволь мне облегчить душу, и тогда боль отступит… — голос юноши становился все слабее и слабее, и Анна наклонилась к самому его лицу, чтобы слышать его слова. — Прости, я обманул тебя… Я хотел увезти
— Что ты говоришь, Энрике?! — Анна с ужасом смотрела на него. — Ты наговариваешь на себя! Ты не смог бы так поступить со мной!
— Я?.. — некое подобие улыбки промелькнуло на измученном болью лице умирающего. — Я уже сделал это… Но Господь остановил меня, и я приношу свое покаяние. Прости, я скрыл от тебя то, что знал. Я увозил тебя потому, что мне стало известно — синьора Ванда придумала план. Она мечтает заставить французов выступить на стороне поляков против России, но для объявления войны необходим повод…
Энрике сделал паузу, и Анна замерла: Боже, не дай ему уйти, не открыв мне всейправды!
— Ванда и Мадзини, — снова послышался слабый голос, он доносился уже как будто из подземелья, — намерены убить брата Наполеона или его самого. Но сделать это должен русский офицер. Сначала я не знал, кто это сделает, но когда ты рассказала о своем муже, догадался, для чего синьора Ванда спасла Джованни в Париже.
— Какая низость! — воскликнула Анна и тут же спохватилась: — Энрике, эти слова относятся не к вам! Вы — совершенно другое дело…
— Я тоже несовершенен, — пробормотал юноша. — И я виноват перед тобой… Это страсть затмила мой разум… Но судьба дает мне шанс искупить свою вину… В сумке на моем седле ты найдешь письма к капитанам кораблей в Генуе и Марселе. Возьми их и возвращайся в Париж. Спаси своего мужа… А мой корабль в Монтевидео прибудет без меня…
— Нет! — закричала Анна. — Нет!
Но все было кончено — Энрике окаменел. Вбежавший на ее крик врач подтвердил — наступил паралич. Формально, конечно, Энрике еще был жив, но он больше уже ничего не слышал, не видел, не чувствовал. Врач спросил разрешения Анны послать за священником, и она кивнула в знак согласия.
Она оставалась с юношей до конца, пока священник не причастил Энрике и врач не констатировал его смерть. Анна и не подозревала, что еще какие-то события в этой жизни после всего пережитого способны так потрясти ее. Она сама словно окаменела, волею судеб став главным действующим лицом невероятной по накалу страсти любовной драмы, обернувшейся в итоге трагедией. Анна чувствовала себя невольной виновницей гибели прекрасного молодого человека, и ее сердце разрывалось на части. Она торопилась вызволить Владимира из сетей коварной Калиновской, но и не могла оставить Энрике, не проводив его в последний путь. Этот молодой человек спас ей жизнь и указал путь к спасению ее мужа.
Анна уехала из городка только после похорон Энрике. В его дорожной сумке она нашла те самые письма, о которых он говорил, и письмо к родителям, почему-то оставшееся неотправленным. Анна долго раздумывала, прежде чем решилась открыть и прочитать его. А, прочитав, опять погрузилась в ужасную тоску и сердечную слабость.
Энрике писал матери, что встретил женщину, похожую на нее.
«Ты — самая необыкновенная из матерей. Ты любишь нас и отца больше жизни, ты — терпелива, нежна, внимательна к несчастным и всегда готова прийти на помощь нуждающимся в ней. Я повсюду искал такую, как ты, и Господь услышал мои молитвы! Я убежден — она понравится тебе. В ней есть та же решительность и скромность, та же самоотверженность и верность. Она, как и ты, совершенное создание, и у нее любящее сердце…»
Далее Энрике описывал свой предполагаемый приезд домой вместе с возлюбленной, советовался насчет дома, спрашивал разрешения устроить жизнь отдельно, но по соседству с родительским очагом…
К утру у Анны началась лихорадка — сказалось пережитое за эти дни. Но врач, проникшийся к Анне симпатией, быстро поднял ее на ноги, и уже на третий день она, бледная и похудевшая, попросила хозяина трактира найти ей лодку до Генуи. Анна ехала налегке. Свои вещи она оставила в счет оплаты комнаты и в благодарность за бульон, которым по совету врача потчевала ее сердобольная супруга трактирщика. Врачу Анна отдала последние деньги, и теперь пополнить, свой баланс могла только в банке, в Париже.
Перед отъездом она еще раз навестила могилу Энрике, похороненного на городском кладбище, и запомнила это место. Позднее она напишет его матери в Монтевидео и отправит это письмо вместе с тем, которое юноша так и не успел передать.
Судовладелец в Генуе, услышав о смерти синьора Веги, опечалился и пообещал устроить Анну на ближайшее судно до Марселя — то, на котором Энрике планировал увезти ее, уже ушло в рейс. Добравшись его стараниями до берегов Франции, Анна в Марселе продала в ломбарде заколку для волос с небольшим бриллиантом и купила билет на дилижанс до Парижа. Временное отсутствие денег ее не пугало. Дома у нее были кое-какие ценные бумаги, которые Анна предполагала предъявить в банк и получить за них наличные.
Всю дорогу обратно она не переставала думать об Энрике, и лишь на подъезде к Парижу ее стали одолевать сомнения — сможет ли она опять найти Владимира? И состоится ли эта встреча до того, как Калиновская осуществит свой злодейский план, и не опоздает ли она? Впрочем, Анна решила немедленно по возвращении посоветоваться с Киселевым, рассказав ему обо всем, что узнала от Энрике. От вокзала она взяла фиакр и велела вести себя на Монмартр.
Париж ее удивил — город явно носил следы настоящей военной баталии. Анна проезжала мимо целых кварталов, разрушенных стрелявшей по ним тяжелой артиллерией. То тут, то там на тротуарах валялись камни, обломки мебели и каких-то бочек — остатки разметенных баррикад. И над всем витал странный гнилой запах, исходивший то ли от продукта какого-то горения, то ли от лекарственного сбора.
— Что это? — с тревогой спросила Анна возчика.
— Холера, — через плечо бросил тот. — Трупы-то после восстания некому было убирать, а тут — жара, ни ветерка, вот и понеслось. Да вы не бойтесь, мадам, сейчас уже почти все на убыль сошло. Народ возвращается в город, все наладится.
Анна не стала с ним спорить, но у нее вдруг отчего-то резко заныло сердце, и в душу вкралось неприятное предчувствие. Ощущение опасности разрасталось по мере приближения к дому. И когда фиакр, наконец, вывернул от последнего виража серпантина на их улицу, у Анны закружилась голова. Улица была тихой и пустынной, словно вымершей. В домах не было света, не было жизни. И ее дом походил на все другие дома в их квартале — притихший и пустой, с мрачными глазницами окон.