Бедный Павел. Часть 2
Шрифт:
Что же, это совпадало с моими мыслями. Даже Малороссия сегодня была фактически другая страна, и в этом мы были виноваты исключительно сами. Мы много лет занимались делами воинскими, пренебрегая гражданским управлением. Мы наслаждались победами, а в административные вопросы толком не вникали, позволяя местным нобилям жить практически отдельно от всей страны и наслаждаться, возникшими от такого положения дел, преференциями. Да, вопрос был сложный, но не настолько, чтобы создавать здесь хаос, лишь бы не решать его.
Итак, очевидно, что мы не могли сейчас решительно интегрировать Малороссию в империю, а значит и со степными территориями и Молдавией тоже вопрос просто не решался. Однако
Я привлёк для этого Теплова, который был сведущ в делах малороссийских, для него это было любимое дитя, и он умел отлично переводить мысли в конкретные планы и документы. Мы составили план изменений Малороссии и Новых земель на восемь лет. Мы считали, что так было нужно. Маме даже не пришлось что-то доказывать — она согласилась.
И уже после всего этого Румянцев снова попросил аудиенции и наконец, попросил меня вмешаться в судьбу своих сыновей.
— Ваше Императорское Высочество, я прошу Вас облегчить страдания детей моих и меня старого! Недостойны они, но всё-таки — они дети мои! — обижать фельдмаршала я никак не мог, но и прощать бунтовщиков тоже было никак не возможно.
— Пётр Александрович! Как вы думаете, я уважаю Вас? Считаете ли Вы себя другом и единомышленником моим?
— Я счастлив, Ваше Императорское Высочество, что мне дарована привилегия, считать себя Вашим другом. Вы не раз и словами и действиями своими показывали мне это!
— Верите ли Вы мне, Пётр Александрович, что мне очень больно содержать детей Ваших в крепости?
— Безусловно, верю, Ваше Императорское Высочество! Но моя боль, боль отца значительно…
— Неужели Вы думаете, драгоценный мой Пётр Александрович, что они не дети мои?! Поверьте мне, Пётр Александрович, все подданные империи Российской — дети мои! И ко всем им я отношусь с любовью поистине отеческой и заботой родительской! И мне больно вдвойне, что дети Ваши, человека мною любимого и уважаемого, оказались в такой мерзкой истории! — я произнёс всё это с искренним надрывом и вынужден был остановиться и выпить воды, чтобы успокоиться.
— Давайте без обиняков, Пётр Александрович! Вы понимаете, что я очень хочу простить их, но как это отразится на других моих подданных? Не примут ли они это за знак слабости и дозволенности преступлений? Где же закон тут? Одно самодурство… Как они мне верить будут дальше? Да и Вам тоже…
— Я не знаю Павел Петрович! Не знаю… Но прошу! Нету у меня больше никого, кто род мой продолжит и старость мою поддержит!
— Полно, душа моя, полно! Неужто Вы думаете, что я не понимаю сложности положения? Но в любом случае будьте уверены, что уж старость-то ваша не пройдёт без моей личной поддержки! — я расхаживал по кабинету, заложив руки за спину и низко склонив голову. — Пётр Александрович! Я должен их наказать! Должен! Закон и справедливость должны торжествовать в государстве нашем! Поверьте мне, Пётр Александрович, что наказание будет суровым, но справедливым! Они ведь не участвовали в убийствах и не призывали к бунту своих подчинённых! Так что казни не будет! Каторги тоже! Да, они будут наказаны! Но я надеюсь, что обида за это не ляжет тяжким грузом на нашу дружбу и их верность в будущем!
— Но что грозит крови моей, Ваше Императорское Высочество? — молил меня страдающий фельдмаршал.
— Подождите немного, Пётр Александрович! — попросил я его в ответ, — Я ещё подумаю над наказанием, но пока мыслю направить их в провинции наши восточные для службы государственной. Пусть там они докажут способности свои и верность свою!
— Благодарю Вас, Ваше Императорское Высочество!
— Только прошу Вас, не оглашать всё сказанное здесь до
— Я Вас понял, Ваше Императорское Высочество!
— Участники мятежа будут лишены имущества, но они дети Ваши, а лишать имущества Вашу семью было бы верхом несправедливости, хотя по чести и Ваша вина есть в глупости их.
— Не уследил…
— Да, не уследили, ибо служба России на первом месте у Вас перед семьёй и детьми всегда была, и корить Вас за это никто не решится! И теперь я постараюсь дать Вашим детям самостоятельность, Пётр Александрович! Чтобы в своей службе к Вашему покровительству и покровительству семьи Вашей обратиться они не могли. За советом, да и только!
— Благодарю Вас, Ваше Императорское Высочество! Для детей своих ничего больше просить не могу! — он встал, оправил мундир и поклонился мне.
— Не стоит благодарности, Пётр Александрович! Вы соратник мой и верный слуга отечества! — я обнял его на прощание.
Надо было скорее возвращаться, дел в столице было великое множество. По дороге домой я смог найти в себе силы заехать в Москву, на могилку Маши. Её похоронили возле Новодевичьего монастыря, тогда невозможно было организовать нормальные и тем более торжественные похороны, а сейчас уж смысла не было. Я погоревал о любимой. Снег, белый-белый. Красиво так. Маше здесь, наверное, хорошо — красоту природы она любила.
А вот город был чёрный, пожары его не пощадили. Весь центр города был разрушен. Жуткий контраст белого снега и чёрных домов, даже стены Кремля были закопчённые. Еропкин, которому и доверили восстановление порядка в городе, тоже был в копоти. Он хоть и пытался предстать передо мной в самом лучшем виде, но не смог проехать мимо замеченного беспорядка. Да, человек на своём месте сейчас.
А следствие по Московскому бунту вёл официально князь Вяземский. Ему подчинялась Тайная канцелярия, пусть её бывший руководитель Шешковский сидел в Петропавловской крепости, будучи активным участником переворота, но сама структура, перешедшая под контроль Пономарёва, работала. Сам Вяземский оставался в Петербурге, а во главе расследования фактически встал один из стариков-разбойников — Афанасий Метельский.
Его все звали дядькой Панасом, тихий такой, небольшой, седой. А его татары ещё мальцом угнали в рабство, потом в Венеции на галерах был, бежал, через Далмацию, Империю и Польшу пробирался пять лет на родину. О нём легенды ходили в Сечи, уж крови-то он повидал и пролил реки, но вот никого здесь до смерти не запытал — обет дал и блюл его строго. А вместе с ним работал отец Зосима — монах из Высоцкого монастыря.
Уж его-то я хорошо знал лично — Зосима со мной и в Яицком городке был, и у калмыков. Умный, хитрый и харизматичный — явно ему архиерейская стезя светила. Он был из калужских мелких дворян, но очень способный и настырный, всю молодость провёл в Европе, даже католичество принимал и в Римской иезуитской коллегии учился, а потом всё-таки домой захотел. Вот здесь монашество принял, но его католическое и даже иезуитское прошлое серьёзно затрудняло путь наверх. Но Платон его заметил, и теперь Зосима был его правой рукой, фактически он был главой спецслужбы церкви. Мы с Платоном давно обсуждали, что у католиков и иезуиты есть и доминиканцы, а у нас так вообще никого нет. Так Платон нашёл человека, который может такое создать.