Бедовый мальчишка
Шрифт:
Здесь даже воздух был какой-то особенный: влажный, дурманящий, пропитанный запахом палых листьев и грибов поганок. В зимнюю пору в буреломах прятались от охотников волчьи стаи, а по весне матерые волчицы бродили по оврагу со своими выводками.
Клавка никогда до этого не была в Хмелевом овраге. Продираясь сквозь кустарник вслед за Василием Родионовичем и Родькой, она во все глаза смотрела по сторонам, не замечая ни царапин, то и дело появлявшихся на ее руках и ногах, ни дыр на подоле сарафана.
Помогая
— Какая же ты… Вся в зебру превратилась!
Стоя на осклизлой, в лишаях сосне, Клавка сказала, не слушая Родьку:
— Ой, матушки, и чащоба! Ну прямо как в тайге! Честное слово!
Спрыгнув на захрустевший под ногами валежник, она вдруг остановила взгляд на ежевичнике, сбегавшем по косогору на дно оврага. Кое-где на широких ворсистых листьях дрожали прозрачные горошины росы.
Клавка присела с радостным вздохом и стала собирать черные пупырчатые ягоды, подернутые сизым налетом. А вокруг нее принялись увиваться невесть откуда появившиеся мохнатые тяжелые шмели, точно отлитые из вороненой стали. Шмелей сводил с ума цветастый Клавкин сарафан, расстилавшийся по земле.
Но Клавка ничего не видела, ничего не слышала: ни гудевших на басовой ноте шмелей, ни долбившего без устали над ее головой дятла с красным хохолком. Она рвала ягоду за ягодой — одну крупнее другой — и отправляла в рот, сама не замечая, как она это делает. Сладко-кислые, холодные, они тотчас таяли на языке, и Клавка при всем своем проворстве прямо-таки не поспевала их собирать. Вся поглощенная этим занятием, она не сразу услышала и Родьку, звавшего ее откуда-то из-за кустарника:
— Клавка, ну, Клавка
— Ау-у! — откликнулась наконец она. — Я на клад напала, торопись!
— Не аукай, а иди сюда! — ворчливо проговорил где-то неподалеку Родька.
Клавка в последний раз потянулась к нависшей над землей кисти ежевики, и едва она прикоснулась к ней, как на ладонь дождем посыпались наливные увесистые ягоды.
Через минуту, прижимая к груди две горстки спелых ягод, она побежала разыскивать Родьку, чуть приседая на правую, отсиженную ногу. Она бежала быстро, весело крича:
— Ау, ау!
А Родька вместе с отцом стояли у вершины поваленной сосны, через которую все они недавно перелезали, и подсовывали под нее толстые палки.
— Вы что тут возитесь? — спросила Клавка.
— А ты слепая? — вопросом ответил Родька. — Если тебя за косу притянуть к земле, тебе весело будет?
И тут только Клавка догадалась, что собираются делать отец с сыном. Падая, сухостойное дерево придавило вершинку молодой березки. Согнутая в три погибели, березка все еще не хотела мириться с судьбой и упрямо и буйно зеленела, совсем не думая о приближающейся
— Мы, Клава, приподнимем вагами сосну, а ты тяни березку за вершину, — сказал Василий Родионович, готовясь налечь всем телом на крепкую орешину.
— Обождите минуточку! — Клавка подбежала к Василию Родионовичу и, высыпав ему в руки ягоды из одной горсти, бросилась к Родьке.
Родька хотел было рассердиться: «И чего ты не ко времени придумала?» Но, покосившись на сияющую Клавку, на горсточку черно-сизой ежевики — тронь, и она брызнет густым соком, — ничего не сказал.
Наклонив голову и не выпуская из рук суковатой палки, он губами осторожно брал с узкой Клавкиной ладони ягоду за ягодой, а Клавка, уставясь на его смоляную курчавую голову с запутавшимися в волосах ржавыми сосновыми иголками, приговаривала про себя: «Ешь, ешь, теленочек, ешь, ешь, упрямый!»
Последнюю ягоду, самую крупную, Родька слизнул с ладони фиолетовым языком и, мотнув в знак благодарности головой, покосился на отца.
А Василий Родионович в это время большим складным ножом обтесывал конец кола и, казалось, не обращал внимания на ребят, хотя вокруг глубоко посаженных глаз его нет-нет да и собирались веселые лучики.
Дождавшись, когда Клавка встала на свое место, Василий Родионович сказал:
— Родя, ты готов?
— Готов!
Василий Родионович поднатужился, налег на кол и подал команду:
— А ну, взяли!
Что-то хрястнуло, лежавшая на земле сосна качнулась, Клавка потянула на себя тонкий, гибкий ствол березы с такой нежной кожицей, что к нему было боязно прикоснуться руками, и… все осталось в прежнем положении.
— Еще-е взяли! — закричал Василий Родионович.
— Взяли! — отозвался Родька.
Вдруг березка вся задрожала, зашуршала листочками, как бы очнувшись от тяжелого, полуобморочного сна, и сразу взвилась вверх. И вот она уже стояла во весь свой рост — стройная, зеленая, лишь на самой макушке у нее белела веточка, долгое время лишенная света, точно это была преждевременно поседевшая прядь волос.
Клавка посмотрела на березку, потом на Василия Родионовича.
— Дядя Вася, вот счастье-то ей какое!
Отец Родьки тоже глянул на березку, но ничего не сказал.
Вскоре они выбрались на старую каменистую тропу, протянувшуюся по склону горы. Видимо, когда-то давным-давно эта пешая тропа была людной: она еще и сейчас кое-где на изгибах гола, как яичная скорлупа. Но время все же берет свое: заброшенная тропа уже позаросла кустиками иниеватого пырея — красивой травы, которая даже в жаркую погоду кажется слегка прихваченной морозцем.
— Дядя Вася, — сказала Клавка, жуя тонюсенький стебелек травы, — говорят, тут в горах раньше была какая-то веселая тропа. Вы не слышали?