Бега
Шрифт:
— Да, это был мужественный человек, — соглашался Иван Сысоевич и, морщась, запихивал себе трубку в рот, как удила.
Пока Иван Сысоевич окуривал трубку и чесал бороду, Гурий Михайлович начинял и благоустраивал его квартиру. Стены комнат были покрашены в разный цвет, а кухня расписана под «голландский», как ему втолковали, кирпич. Трубка у Ивана Сысоевича тоже была голландской, и такой унисон ему понравился. Наконец свершилось и главное: Гурий Михайлович привез вдовий «ампир» — резной, «несгораемый», как выразился Белявский, дубовый
Теперь у Золотаря было «все, как у классиков» (не хватало, правда, еще собаки, но Гурий Михайлович обещал привезти ее прямо с погранзаставы), и только жена, старомодная сдобная жена, отравляла ему полноту счастья.
Она приводила Ивана Сысоевича в тихую ярость. И не только бумажными хвостами на голове и байковым халатом. Она его совершенно не понимала.
Пьесы давались Ивану Сысоевичу в муках. Иной раз он часами сидел на кухне и не мог придумать ни слова. Чуткая и начитанная Инга Драгунская посоветовала ему обратиться к примеру классиков. Шоу, по ее словам, вдохновлялся в тяжких случаях порчеными яблоками, а Мольер увлажнял голову жидким миндалем. Ивану Сысоевичу это понравилось. Но только он увлажнился и разложил перед собой червивую падалицу, как пришла Анюта, смахнула бесценную гниль в совок и, принюхавшись к миндалю, выразилась так:
— Слава богу! Наконец-то перхотью занялся!
Золотарь стиснул зубы и засосал носом кубометр воздуха разом.
Нет, он решительно не любил жену. Но она была, и с этим приходилось считаться.
— Анюта! — снова позвал он сладким голосом.
Жена не отзывалась.
Иван Сысоевич поднялся и пошел обговаривать вечерний стол. Гостей ожидалось немного, но принять их следовало по-писательски.
Анюта жевала на кухне пирог и задумчиво вчитывалась в промасленное местами письмо.
— В Ивано-Федоровске был пожар! — сообщила она главную новость. — У мамы занялся забор, но все обошлось, затушили.
— Ты смотри, что не год, то пожар, — сказал Золотарь, лениво сокрушаясь. — А театр?! — спохватился он. — Театр уцелел?
— Кто же его знает. Мама не пишет.
— О черт! — воскликнул Золотарь раздраженно. — Меня не интересуют заборы! Когда вы к этому наконец привыкнете?..
Глава XXI
Товарищи европейцы
Первым на новоселье к Золотарям заявился Белявский и привел с собой лохматого молодого человека. Перед этим у них состоялось бурное объяснение насчет квартиры и «Красного света». Но Белявский вывернулся, истолковав дело так: «Витюня, этот панельный дом записан, оказывается, за Союзом писателей! Так что я тебя прежде должен в союз протолкнуть… Как? Это уж мое дело».
Кытину донельзя хотелось в союз, и он поверил, тем более что Белявский вызвался немедленно отвести его к «человеку,
— Прошу любить и жаловать, — сказал Гурий Михаилович, подталкивая незнакомца к хозяину. — Виктор Кытин… Молодой талант. Без пяти минут Кафка.
Талант таким словам нимало не смутился, не оробел и руку Золотарю подал замедленно, как это делают, ловя мух или передавая через весь стол полную рюмку водки.
— Ну как, будем оформлять в союз наше дарование? — продолжал Белявский, подмигивая Ивану Сысоевичу из-за спины Кытина.
— А как же! — весело поддержал драматург, вовсе не понимая, что Кытин принимает разговор всерьез.
Гости поздоровались с Анютой и проследовали в комнаты.
— Ну, что я тебе говорил! — шепнул по дороге Белявский. — Дело верное!
Кытин обхватил руку Гурия Михайловича выше локтя и пожал ее в благодарном порыве. Он понял, что не зря писал за Белявского книжку «На красный свет». Игра стоила свеч!
Следом за Белявским прибыли Карина и Герасим Федотович. Дядя Гера был взмылен и нагружен, как мул, покупками. Карина была в новом платье и белых туфлях с серебряными бантиками. Вторую пару в кремовой коробке «Фарро» она держала в руках и тут же убежала в ванную, чтобы примерить еще раз.
Она любила вещи как моль и никогда ими не насыщалась.
Заслышав в передней голоса гостей, Гурий Михайлович покосился на «Голубого козла» и выбежал навстречу, чтобы упредить нежелательные вопросы и недоуменные восклицания.
— С кооперативом полный порядок, — доложил он Герасиму Федотовичу секретным голосом. Он потоптался на месте и так же секретно добавил: — Только прошу вас: о картине ни слова. В интересах нашего с вами дела пусть повисит тут до утра. Не омрачайте, ради бога, новоселье. Поверьте слову, я завтра же вам ее верну. Ровно в одиннадцать.
— Но позвольте! — сказал Герасим Федотович. — Я гоняюсь за вами второй день.
— Вы «гонялись», — с горечью повторил Гурий Михайлович. — А как я мотался эти дни насчет Дома композиторов… Так вот и умрешь в чужой приемной по чужому делу.
— Здравствуйте, Гурий, — сказала Карина, появившись из ванной уже в кремовых туфельках. — От чего вы собираетесь умирать?
— О, какое платье! — закричал Белявский и отпрянул в сторону, как бы ослепленный фарами. — Глядя на вас, Кариночка, я всякий раз умираю.
Золотарь по-городскому, стараясь не обслюнявить, приложился к руке Карины и, показавши на комнаты, проговорил:
— Прошу в наш шалашик.
Гурий Михаилович забежал вперед хозяина и взял на себя роль экскурсовода.
— Мебель стиля Павловский ампир, — пояснил Гурий Михайлович. — Вы на ножки, на ножки гляньте!
Он присел на корточки, предлагая последовать его примеру.
— Это вам не Кузьмы-топорника работа, а настоящий «Чиппиндейл».
— Чиппиндейл — это вещь, — сказала Карина. — Ну просто замечательно.