Беги, негр, беги!
Шрифт:
— Джимми, дорогой… Выслушай меня: они допускают, что твои показания правда. Они говорят, что, если это ложь, это доказывает только одно: у тебя очень буйная фантазия и умение логически мыслить, а потом…
— Знаю я, они считают, что я спятил. Или хотят, чтобы другие поверили, будто я спятил.
— Это неправда, милый. Я же говорила с ними: и с прокурором, и с главным инспектором, и с другими полицейскими… Никто не думает, что ты сошёл с ума. Прокурор связался с университетом, там ему сказали — экзамены ты сдал на «отлично». Он звонил твоим родным в Дурхэм.
— Тогда, наверное, это мне кажется, что я в смирительной рубашке?!
— Милый, поверь мне, я знаю, что говорю. Они хотят тебе помочь. Только это непросто… Они думают: ты хочешь с этим полицейским посчитаться, свалить на него эти убийства, потому что он чем-то насолил тебе. Они считают…
— …я сам убил ребят и ранил себя, а хочу свалить это на него? Так ведь?
— Одно им непонятно: что ты против него имеешь?
— Боже мой! Да ведь когда он стрелял в меня, я и понятия не имел, что он убил Луки и толстяка Сэма! Он хочет убить меня — вот что я тогда подумал! Только это! Я ни в чём другом его и не обвинял: только в том, что он стрелял в меня. В меня!
— Это они знают, и как раз это сбивает их с толку. Управляющий домами заявил, что ты сразу, как только пришёл в себя, обвинил Уолкера в убийстве. И ещё он сказал: ты показался ему совершенно нормальным. Это, как они говорят, для них загадка.
— Чёрт бы их побрал! В меня стреляют, и, когда я называю имя убийцы, они говорят — «загадка»! А что я должен был сказать? В меня никто не стрелял? Я бегал по коридорам просто так, чтобы проветриться? И пули сыпались неизвестно откуда?
— Они хотят сейчас одного: чтобы ты не давал никаких интервью газетчикам.
— А я ни с кем из них и двух слов не сказал.
— Ещё они говорили, что у тебя может быть мания преследования.
— Ясное дело: они всегда говорят так, когда негр обвиняет в чём-то белого… Какой бред! А Луки и Сэм — они тоже погибли из-за мании преследования, да?
На её верхней губе показались капельки пота: ей стоило немалых усилий держать себя в руках.
— Джимми, милый, дорогой мой, ну, пожалуйста, сделай это ради меня, — умоляла Линда. — Ты знаешь, я не стану требовать от тебя ничего бесчестного. Я твёрдо убеждена, что это пойдёт тебе на пользу…
— Линда… Ты веришь мне, Линда? — перебил он.
Она отвела взгляд.
— Конечно, я верю тебе, дорогой. Как ты можешь сомневаться? Только… зачем ему было убивать вас? Ты говорил, что даже не видел его никогда…
Джимми понимал: сейчас её сомнения перерастают в неверие. В нём будто что-то надломилось: выходит, ему никто не верит.
— Ты хочешь знать, почему Уолкер так поступил? — спросил он упавшим голосом.
Она молча, выжидающе посмотрела на него.
— Я и сам этого не знаю, —
Надежда Линды рухнула.
— Я понимаю, дорогой, тебе будет неприятно, но… — Поколебавшись, она добавила: — Лучше всего будет, если ты сделаешь это. Особенно для тебя…
— Что ты имеешь в виду, Линда?
— Откажись от своих показаний.
Этого он не ожидал.
— То есть я должен сказать репортёрам, будто всё, что я говорил насчёт этого детектива, ложь?
— Нет, зачем же. Скажи только, что тебя, дескать, не совсем правильно поняли…
— Они требовали, чтобы ты уговорила меня? — резко перебил Джимми. — И прокурор, и инспектор, и все прочие?
— Э-э… н-нет… Не прямо… Мне объяснили, что им будет легче найти настоящего убийцу, если ты… если ты прекратишь чернить полицию. Даже если он стрелял в тебя.
— Даже если… Вот как!
— Ну, допустим… Он стрелял в тебя. Но чем ты докажешь, что Луки и Сэма убил тоже он? Разве ты не понимаешь, Джимми, — если они оставят Уолкера в покое, он скорее допустит ошибку. И выдаст себя.
— Гм, гм… Например, тем, что убьёт меня, — он посмотрел на неё с неприязнью.
Линда долго молчала, потом спросила:
— Ты сделаешь это или нет?
— Пока я жив — никогда!
Джимми был уже почти одет, когда в камеру вошёл мужчина лет тридцати пяти.
— Хансон, — представился он. — Я представляю контору адвокатов, защищающую интересы фирмы «Шмидт и Шиндлер»… Мы сумели добиться вашего освобождения.
Они протянули друг другу руки.
По сравнению с Хансоном, худощавым мужчиной чуть ниже среднего роста, Джимми казался атлетом.
— Благодарю, сэр. Охранник уже сообщил мне об этом.
Хансон с интересом оглядел камеру… Обычно его контора занималась гражданскими делами.
«Что они за народ, выглядят вроде прилично, а хлопот с ними не оберёшься», — подумал он, ещё раз взглянув на широкоплечего негра. И спросил:
— Как вы чувствуете себя, Джим? Рана ещё болит?
— Нет, сэр. Я хочу только одного: поскорее выбраться отсюда.
— Могу вас понять, — улыбнулся адвокат.
Сопровождаемые охранником, они прошли мимо зарешечённых камер, битком набитых заключёнными. Оказавшись в кабинете главного надзирателя, Хансон положил перед ним на стол какие-то бумаги. Просмотрев их, тот дал распоряжение выпустить Джимми.
За воротами тюрьмы Джимми спросил:
— Как обстоят мои дела? Меня освободили под залог, да?
— Нет, Джим, вы свободны. Никакого залога, никаких ограничений. Вы вольны поступать, как вам заблагорассудится. Только не имеете права покидать Нью-Йорка.
— Мне это и в голову не пришло бы.
— Что вы сейчас намерены делать, Джим? Поедете домой?
— Нет, сначала загляну в ресторан и предупрежу, что сегодня вечером могу выйти на работу.
— Не стоит, Джим, — возразил Хансон. — На вашем месте я взял бы небольшой отпуск. Неделю или полторы. А может, и ещё больше… Залечите хорошенько рану. А о делах не беспокойтесь: фирма заплатит. Это оговорено.