Беглец
Шрифт:
– Да уж, пожалуйста, сделайте одолжение!
– Начнем с фактов. Я видел эту информацию в пресс-релизе УВД…
– Можешь не продолжать! Я всё поняла! Ты хочешь опять оставить две куцые строчки. Там-то произошло то-то. Удавиться как интересно! Читатель будет в восторге. Станет читать и перечитывать, выучит наизусть, прикажет выбить на своем надгробии…
– Э-э-э. А ты считаешь, что если не портить твой гениальный текст моей бездарной редактурой, то его ждет именно такая судьба?..
<…>
– Мишаня!
– Му!
– Ты там еще
– Всё относительно, шеф. То есть – смотря с кем сравнивать… Степень прямохождения в нашем коллективе…
– Не умничай, неси водку, у Люси опять истерика!
5.
Егор, 35 лет, поэт.
Они стали ссориться. Я с самого начала знал, что они всегда будут ссориться. Я не выношу, когда люди рядом начинают ненавидеть друг друга. Если меня – это вполне терпимо, только такого почти никогда не бывает. Я часто пытаюсь разорвать натянутую надо мной колючую проволоку злости, направить на себя. Влезть между двух огней с каким-нибудь идиотским вопросом. Но это редко помогает. Я не знаю, что тут вообще может помочь. И привычно проваливаюсь в черную дыру своей беспомощности.
А они все ругались и ругались.
Когда люди повышают голос, я тут же перестаю понимать слова. Из-за этого мне в детстве часто доставалось. И от бабушки, и в школе. Они думали, я издеваюсь.
А я всегда мучительно пытаюсь понять, но слышу только звуки, будто прямо над ухом кто-то бьёт в тарелки. Или бьёт тарелки.
Поэтому я даже не знаю, о чем эти двое ругались. Наверное, выясняли, кто главный. Хотя с первого слова было понятно, что он. Но она, кажется, не хотела принимать. Когда люди начинают биться за власть, я тоже перестаю понимать.
Однажды мы ехали большой толпой на фестиваль в Саратов или в Самару. И ночью, когда уснули даже самые стойкие, один старый поэт говорил "за жизнь" с ехавшим в том же вагоне уголовником. А я уже успел проснуться. Лежал на соседней полке и слушал.
Уголовник кричал: "Либо ты топчешь, либо тебя!".
А старый поэт тихо говорил: "Есть третий путь, где никто никого не топчет".
Уголовник ему: "Не верю! Я таких людей никогда не видел", а поэт: "Посмотри на меня. Я так живу".
Но тот так и не поверил. Так и ушел в мир, где все друг друга топчут. А я поверил.
И когда при мне люди начинают делить власть, выяснять, кто кого сейчас затопчет, я всегда вспоминаю ту ночь в поезде. Звон ложечки в стакане, седые кудри и тяжёлые веки поэта. Золотая печатка на руке уголовника вспыхивает в жёлтом свете пролетающих мимо фонарей.
А у нас была ночь в подъезде. В городе, чье название я даже не знал. И от этого чувствовал себя особенно беспомощным. Казалось очень опасно засыпать в чем-то безымянном.
Они ругались. Я встал. Колени еле разогнулись и громко хрустнули. Эти двое даже замолчали. И воззрились на меня так, будто между ними вырос баобаб.
– Извините, – сказал я, торопясь, пока они не сцепились снова. – Но где мы сейчас? В смысле, какой это город?
– Глупов, – не задумываясь, ответила она. – Как и любой другой в этой стране.
– Михайлов, – сказал он. – Так было написано на отделении полиции, куда нас чуть не забрали.
6.
Лёля, 43 года, кассирша в «Пятёрочке».
Ну что, Мяка, оголодал, оглоед? Сейчас, сейчас. Что "мяу"? Ничё не мяу. Ты думаешь, Лёлька – дурная тетка, все деньги просадила, будет теперь Мяку голодом морить? Ан нет. Лёлька дурная, конечно, это без бэ, но как зарплату получила, первым делом Мяке сухого корма купила огромный мешок. Смотри, туда два таких борова, как ты, поместятся. Прикинь, Мяка, сожрешь все это и станешь в два раза толще. Буду на тебе на работу ездить, как на осле. А, Мяка?
Да на, жри, жри, прорва… Эх, Мякушка-Мяка, опять ведь я все продула. До последнего рубля. Зато тебе кормов купила, хоть тресни. Сама с голоду помру, а Мяка тут с мешком жратвы останется. А когда все слопает – к соседям жить пойдет. Да, Мяка? К тётке Маринке или к бабе Пане? Да хоть даже к отставному менту из десятой. Все лучше, чем с сумасшедшей игроманкой жить, да? Эх, ты, продажная шкура…
Да я б сама от себя ушла, если б могла. Хоть к менту, хоть к черту лысому. А фига с два. Чё опять мяу? Водички хочешь? Это можно. Водичка у нас пока бесплатная. Пей, пей, скотинка…
Хреново мне, Мяка. Мальчишка ещё этот вчерашний, душу разбередил. Да ты его не видел поди. Дрых тут, поперек прихожей, как падишах. Урод уродом – это я не про тебя, Мякушка, ты-то у меня красавчик, про парня того, приблудыша. Урод, говорю, а до чего руки нежные. А ласковый какой. Я себя прям семнадцатилетней принцессой почувствовала. А не сумасшедшей тёткой сорок плюс… Тебе этого не понять, Мяка, ты кастрат. Ну вот посмотри на себя! Ему про чувства, а он под хвостом вылизывает, бесстыдник… Ох, Мяка-Шмяка…
Костлявый такой, и дылда, и задохлик – а до сих пор нутро горит. Сто лет у меня, Мяка, никаких мужиков не было. А тут вдруг на тебе, сидит прямо под дверью, подарочек. Утешительный приз. За то, что опять в дымину продулась. Не везёт мне в картах, повезет в любви. Верно говорят-то…
Ох, Мяка, как закрою глаза – всё эти картинки адские мелькают. И потом одна за другой останавливаются. Дзыньк – доллар, дзыньк – опять доллар, дзыньк – и сердце уже не бьется – а там третий доллар! И эта сраная машинка начинает трястись и выплевывать деньги. Все мои зарплаты, все мои заложенные украшения, и шубу… И я пихаю эти десятки в карманы, в сумку, в мусорные пакеты....