Беглые взгляды

Гальцова Елена Дмитриевна

In fiction and in history Penelope did voyage, at times contesting, reinventing, reinscribing the ideologies of domesticity. Women writers mapped these voyages in narratives that appropriated literary traditions developed by male writers to trace the itineraries of men. In the hybrid genres of travel literature — imaginary voyage, picaresque, letters, ethnographic narrative, sentimental romance, novel, fantasy — we encounter seekers of various kinds who chart their path of exploration while recognizing that they follow in someone else’s footsteps [229] .

229

Ibid. S. X.

He только препоручение текста женщине, но и весь арсенал образов европейской культуры оказывает влияние на ту субъектную позицию, которую женщина-путешественница для себя вырабатывает, определяет в своих текстах — при конфронтации и контактах с «Другим», «Чужим». Ведь не случайно, начиная с эпохи Просвещения, путешествия рассматриваются в колониальном дискурсе, приводящем в тесное соприкосновение такие понятия, как «женственность», «природа», «дикость» и «открытие», и накладывающем свой отпечаток на жанровые шаблоны травелога.

Однако

не следует упускать из вида, что стратегии, применяемые писательницами в травелогах при столкновении с этой традицией, могут сильно отличаться друг от друга — равно как и причины выбора той или иной стратегии. Не последнюю роль играет здесь то обстоятельство, что наряду с категориями «путешествовать по-женски» и «писать по-женски» на конфронтацию с «Другостью», становящуюся темой травелогов, оказывают воздействие и иные параметры. К ним относятся, например, социальная и национальная принадлежность путешественниц, исторический контекст и культурная семиотизация путешествия и его описания, а также специфические для эпохи и индивидуальные поэтики [230] . Для того чтобы охарактеризовать травелога писательниц, недостаточно описать их маршрут, следуя проторенными дорогами жанра, в котором доминирует мужское начало; выявить своеобразие этих текстов возможно единственно при помощи close reading.

230

Ср., например, у Уллы Зиберт, которая предлагает применить при феминистском изучении травелогов помимо гендера, как категории, дифференцирующей путешественника и путешественницу, также дополнительные категории, позволяющие выявить «различия, амбивалентности, противоречия и противостояния между женщинами и отдельными субъектными позициями женщины» ( Siebert Ulla.Grenzlinien. Selbstrepr"asentationen von Frauen in Reisetexten 1871 bis 1914. M"unster / New York u.a: Waxmann, 1998. S. 9).

В русской литературе можно найти разнообразные тексты о путешествиях, но лишь немногие из них написаны женщинами. Оглядываясь назад, на XVIII век [231] , нетрудно заметить, что причина этого не в последнюю очередь кроется в сравнительно ограниченной мобильности русских женщин дворянского сословия, которые еще реже, чем их европейские современницы, отправлялись в Grand Tour.

«In the eighteenth century young men of the aristocracy travelled abroad to study in German universities, whereas young women learned needlepoint in the Smolnyj Institute» [232] .

231

Исследователи женских путешествий обычно рассматривают вторую половину XVIII века как рубеж, как начало «покорения мира женщинами» в контексте наблюдаемого в ходе Просвещения разделения путешествия на различные специфические формы, целью которого было более комплексное освоение пространства, новые его дефиниции и дополнительные специфические ограничения. Стефани Онезорг, которая в отсутствии путешествующих женщин в европейском литературном и изобразительном каноне видит не столько социально-исторический факт, сколько «белое пятно» в истории литературы, культуры и ментальности, пытается в своем исследовании дать этому перелому новую оценку. Онезорг показывает, что «забытая» традиция женского травелога восходит к IV веку, и утверждает, что только во второй половине XVII] — первой половине XIX века (Sattelzeit, «время перелома» в терминологии Р. Козеллека) женские путешествия стали вытесняться из практики путешествий, а если таковые случались, то возникала необходимость в их легитимации ( Ohnesorg Stefanie.Mit Kompass, Kutsche und Kamel. (R"uck-) Einbindung der Frau in die Geschichte des Reisens und der Reiseliteratur. St. Ingbert: R"ohrig Universit"atsverlag, 1996). Но, видимо, это «открытие» не касается русской практики путешествий, строго регламентированной во все времена.

232

Clements Barbara Е.«Introduction». Russia’s Women: Accommodation, Resistance, Transformation / Ed. by Barbara E. Clements / Barbara A. Engel / Christine D. Worobec. Berkeley / Oxford: University of California Press, 1991. S. 9.

Ранним и редким примером такого образовательного путешествия в Западную Европу и его литературной обработки является автобиография Екатерины Воронцовой-Дашковой, «малой Екатерины», которая (разумеется, с разрешения царицы) между 1776 и 1782 годом много раз и подолгу бывала за границей [233] . Однако эти поездки не были, собственно говоря, путешествиями в чужие края; скорее, сама Дашкова своей персоной несла «чужую Россию» в Западную Европу, чтобы, общаясь с величайшими умами эпохи, доказать: просвещенная Россия уже давно не является неизвестной «Другой», но находится на пути к Европе и почти достигла ее.

233

Дашкова E. P.Записки. Д.: Наука, 1990.

Розалинд Марш в своей работе о травелогах русских писательниц классического модерна приводит в обзорной части следующие тексты XIX века, в которых женщины рассказывали о своих путешествиях: Надежда Дурова в мемуарах «Записки кавалерист-девицы» (1836), Елена Ган в «Воспоминаниях о Железноводске» (1841), Мария Жукова в «Очерках южной Франции и Ниццы. Из дорожных заметок 1840 и 1842 годов» (1844) [234] . Не слишком много по сравнению с англичанками Викторианской эпохи, чьи описания путешествий на Восток сделались каноническими, или по сравнению с немецкими женщинами из буржуазных семей, совершившими большие путешествия в XIX веке.

234

Marsh Rosalind.Travel and the Image of the West in Russian Women’s Popular Novels of the Silver Age // New Zealand Slavonic Journal 38 (2004). S. 1–26. Здесь S. 5.

Но на исходе XIX и в начале XX века в России поездка в дальние страны — прежде всего в Западную Европу — тоже становится обычным делом в жизни благородных девиц; до 1917 года в такие путешествия зачастую отправлялись и писательницы Серебряного века. Однако причиной их поездок

становилось, как правило, не получение образования и уж совсем не познание «нового» или приключение, а чаще всего собственное здоровье, здоровье членов семьи или служебная необходимость супруга. Так, например, Зинаида Гиппиус вместе с Дмитрием Мережковским много раз пересекает Европу с востока на запад, с севера на юг и обратно. Анна Ахматова сопровождает Николая Гумилева если не в Африку, то по крайней мере в 1910 и 1911 годах в Париж и в 1912 году в Италию; а Марина Цветаева еще ребенком в 1902 году едет с больной туберкулезом матерью в Геную, в 1903 году ходит в школу в Лозанне, а в 1904–1905 годах живет в немецкой семье в Шварцвальде. С 1909 по 1912 год она снова посещает Западную и Южную Европу, один раз с отцом, другой — с Сергеем Эфроном, сразу после их свадьбы. Однако эти реальные путешествия почти не нашли литературного отражения в творчестве писательниц [235] . Р. Марш, напротив, отмечает в первую очередь «выдуманные путешествия» в художественных текстах писательниц рубежа веков и начала XX века [236] .

235

Путешествия Зинаиды Гиппиус по Европе оставили след в ее мемуарной прозе только в качестве топографических уточнений. Ср., например: Гиппиус З.Дмитрий Мережковский. Париж: YMCA-Press, 1951. В мини-автобиографии Ахматовой дореволюционные путешествия выступают как литературная реминисценция («Коротко о себе», 1965) и только в виде короткого абзаца. Ср., кроме того, мемуарный очерк «Амедео Модильяни» (1959–1964).

236

Marsh Rosalind.Travel and the Image of the West in Russian Women’s Popular Novels of the Silver Age. (см. примеч. 9 /В фале — примечание № 234 — прим. верст./). P. 11.

Октябрьская революция и начало Гражданской войны радикально меняют ситуацию, причем не только для женщин. Как свидетельствует предмет нашей статьи — дневниковая проза Цветаевой, — вся страна приходит в движение, но совсем по другой причине: одни едут на фронт, другие бегут, третьи пытаются вновь обрести себя на новом месте. Эти направленные на выживание путешествия в политически по-новому организованном пространстве с самого начала регулируются разрешениями, пропусками и проверками документов, которые уже порог дома превращают в первую границу с чужбиной. Пока еще нельзя говорить, как это делает Сузи Франк в связи с воссозданным Советским Союзом, о «символической фиксации советского пространства» [237] с границами, постоянно продвигаемыми вперед как frontier,а потому непреодолимыми. В неразберихе Гражданской войны консолидируется новое пространство — пока еще иное, закрытое и даже исключающее; его конкретные качества из-за их недоступности постепенно исчезают. Оно является на данном историческом этапе пространством радикальной чужбины. Это радикально чужое пространство, возникшее вследствие разрыва бывшей упорядоченности, является результатом конститутивного для Нового времени процесса, достигшего своего пика, по мнению Бернхардта Вальденфельса, в XX веке: «…в XX веке чужое окончательно проникает в центр разума, в центр „„своего““. Вызов этой радикальной чужбины означает, что не существует мира, в котором мы чувствовали бы себя дома, и нет субъекта, который являлся бы хозяином в собственном доме» [238] . Именно эту радикальную чужбину репрезентирует проза Цветаевой: возникающее в ее очерках пространство находится за рядом исключающих границ, которые многим исключенным запрещают «вход», и если не приносят им смерть, то становятся причиной их изгнания [239] . В отношении чувства уверенности в себе и в целом концепции субъекта прозаические травелоги Цветаевой демонстрируют последствия разрушения прежнего порядка вещей. В то время как в ходе традиционного путешествия субъект в познании «Другого» открывает «свое», Цветаева поступает в буквальном смысле наоборот. Во время своих поездок и в посвященных им квазиэтнографических очерках путешественница практикует постоянную смену ролей, позволяющих ей являться в качестве меняющегося «Другого».

237

Frank Susi.Einleitende Bemerkungen zum Thema, Reisen in der russischen Kultur‘ // Die Welt der SlavenLII, 2 (2007). S. 204f. См. также ее статью в этом сборнике (В файле — раздел IV, статья «Русские травелоги середина 1930-х годов» — прим. верст.).

238

Waldenfels Bernhard.Ph"anomenologie des Eigenen und des Fremden // Furcht und Faszination: Facetten der Fremdheit / Hg. H. M"under. Berlin: Akademie, 1997. S. 66.

239

О специфике путешествия в связи с эмиграцией (в том числе и внутренней) см.: Гаретто Э.Путешествие и изгнание // Russian Literature LIII (2003): S. 173–180. О других формах недобровольного путешествия, об эвакуации, с которой столкнулась Цветаева в последний трагический период ее жизни, см.: Цивьян Т.Из русского провинциального текста; «текст эвакуации» // Russian Literature. LIII (2003). S. 127–141.

Прежде чем рассматривать оформление пространствав дневниковой прозе и специфические приемы,которые превращают все регистрируемое этнографически настроенным «глазом» и «ухом» в художественный текст, а также образы,выбранные Цветаевой для самоидентификации, уместно привести некоторые сведения об историческом и биографическом фоне маленьких травелогов поэта.

I. Дневниковая проза Марины Цветаевой «Земные приметы»

11 мая 1922 года Цветаева вынуждена покинуть большевистскую Россию. Едва приехав в Прагу, ставшую второй после Берлина остановкой на пути ее бегства, она пытается опубликовать свои заметки времени революции и Гражданской войны, охватывающие период с 1917 по 1919 год. Выбивающиеся из всех привычных форм дневниковые записи Цветаевой, до сих пор выступавшей только как лирический поэт, на первых порах вызывают непонимание в кругах эмиграции. Берлинское издательство «Геликон» не хочет «никакой политики», — пишет Цветаева в марте 1923 года критику и писателю Роману Гулю, а это требование она считает несовместимым со временем, изображенным в ее очерках: