Беглый огонь
Шрифт:
Если что и мучило меня неотвязно в моем – многочасовом? многодневном? многомесячном? – странствии по «волнам моей памяти» и беспамятства, это дурацкая детская песенка: «Ускакали деревянные лошадки, пароходики бумажные уплыли, мы из детства убегаем без оглядки, все, что надо и не надо, позабыли…»
Но всему приходит предел. В энный день в энном месте я очнулся. И увидел белый потолок. Белый свет лился через плотно занавешенные окна. Огляделся по сторонам: обстановка спартанская, но вполне приемлемая. Дверь, понятное дело, была заперта с той стороны. Никакой обиды: служивые честно и по инструкции отрабатывают фигуранта, учинившего тревогу по схеме «А». Их можно понять. И простить.
Отдыхать мне дали неделю. Или чуть больше. Чтобы я окончательно не сбрендил, вежливый молодой человек осведомился, не нужны ли мне книги. Конечно нужны! И я заказал Шекспира, Пушкина, Бунина и Хемингуэя. Не неделя была – сказка! Я ловил форель в быстрых реках неведомого Мичигана, купался в Сре-диземном море, влюблялся в красавицу на пароходе, ревновал Сильвио к смерти, вдыхал запах антоновских яблок, поражался уму и безжалостности Глостера в «Генрихе» и чародейскому, сонному веселью «Двенадцатой ночи»… Что еще?.. Ну да: «Роняет лес багряный свой убор…» И – другая строка из этого стихотворения: «Я пью один, со мною друга нет…» Хотя острая горечь прошла, чувство утраты стало глубже и болезненней, как стало язвительнее чувство несправедливости: тот, кто подготовил и совершил убийство Димы Крузенштерна, остался неузнанным и безнаказанным. Безнаказанность порой не лучше самого преступления: если убийство – торжество зла, то безнаказанность – его триумф. Пытался я отвлечь себя библейским: «Мне отмщение, и Аз воздам». Но помогало плохо. Преступник или преступники ускользнули от меня, Филин не лгал перед лицом смерти!
«Ускакали деревянные лошадки…» Или – троянский конь? Этот сон продолжал меня мучить еженощно: из чрева огромного деревянного коня молча, бестелесно, как призраки, спускаются воины-тени, открывают ворота – и великая блистательная Троя ввергнута в разорение и разграбление! Неприкасаемую Кассандру насилует, скрутив удилами, хохочущий ахеец, и дева-пророчица стонет, рвется, кричит, но нельзя понять: от попранной гордости и глумливого унижения или от восторга страсти… А над городом бушует огонь! Он мечется по улицам и площадям, пожирая убранство дворцов и хижин, оставляя после себя обугленные колонны и бессильных мраморных богов, так и не сумевших уберечь город от огненного смерча…
Просыпался я в полном смятении, усталый и опустошенный, и все никак не мог понять, что же я должен увидеть в этом сне… «Только стоит, только стоит оглянуться… К нам лошадки деревянные прискачут…» Оглянуться во сне, чтобы увидеть того, кто командовал ударным отрядом ахейцев, я не успевал.
А вскоре ни анализировать сны, ни заниматься целящим душу чтением мне стало некогда. Как и думать. Начались обычные, рутинные, суховатые и изматывающие душу своей похожестью допросы. Вопросы повторялись изо дня в день, одни и те же, простые как бревно: какого числа произошло то-то? А вот это? Какого цвета была лавочка, та самая, на которой вы выпивали? Во что был одет охранник в изоляторе вре-менного содержания? Помню ли я сокамерников? Как они выглядели? Какие характерные слова употребляли? Почему я решил, что готовится диверсия путем покупки блокирующего пакета акций «Точприбора»? Были ли у меня особые причины желать смерти авторитета Козыря? Как выглядел снайпер? Как можно завести автомобиль без ключа? Владею ли я приемами необходимой обороны? Приходилось ли мне убивать?! Какой породы собаки напали на меня? Сколько их было? Не помню ли я их клички?
Сухой, как пергамент, и безликий, как лист из гербария, следователь, представившийся товарищем Петровым, измывался так надо мною полтора месяца. А потом… Потом пришел страдающий одышкой, лысеющий и потеющий непрестанно толстячок, назвался Ивановым и все началось сызнова, и в десятый раз, и в сотый, и в тысячный!..
Если бывают допросы с пристрастием, этот многомесячный марафон был – с особой жестокостью. И из стойкого индивида подобная санобработка напрочь вышибет, вернее, вытянет по капле, по жилушке, последние остатки здравого смысла! Следующего дознавателя я ждал уже с некоторым даже любопытством и злорадством и подозревал, что это будет Сидоров. Как бы не так! Жизнерадостный чернявый весельчак, назвавшийся Гиви Александровичем, предложил выпить вина, поведал, что за окном весна, жизнь прекрасна, девушки обворожительны, и – предложил ответить: какого числа произошло вот это? А вот это? Какого цвета была лавочка, на которой… Где и как я научился стрелять навскидку? Как звали моего инструктора рукопашного боя?.. И приходилось ли мне убивать? И что я при этом чувствовал?
Единственное, что меня успокаивало, – игра такая. И если вопрос моего будущего меня волновал, то вяло. Хотя я и отчетливо понимал, что система, если человечек надоел ей своей активностью, спишет его не колеблясь. Руководствуясь безликим и оттого жутковатым понятием под названием «целесообразность». Но была и положительная сторона: система корпоративна и своих за просто так не сдает.
В таких вот трудах и борениях пролетели полгода. Причем в два последних месяца странного заточения меня порадовали значительными послаблениями в режиме: я мог выходить на лужайку позади дома, вдыхать полной грудью теплый, настоянный на сосновой хвое воздух, заниматься на тренажерах и окунаться в маленький проточный бассейн с ключевой водой.
Потом была еще одна краткая, но интенсивная прокачка: «полиграф», химия, «чертов фонарь» – мигающая яркими вспышками лампа, с помощью которой оператор погружал меня в гипнотический транс и искал несвязухи в тех десятках тысяч ответов на десятки тысяч вопросов, что мне были заданы…
«Дембель» прошел до обидного буднично, безо всякой помпы. В один прекрасный день в кабинет вместо дознавателя вошел человек лет пятидесяти пяти, жесткий, собранный.
– Ну что ж, Олег Владимирович. Ваши действия были проанализированы и признаны целесообразными. Хотя и не всегда полностью оправданными. Тем не менее решено вас более не задерживать. – Он выудил из папки бумагу, улыбнулся едва-едва, одними губами. – Полагаю, вы правила знаете, распишитесь вот здесь.
Я подмахнул краткий, но содержательный текст о неразглашении всего, чего можно и чего нельзя.
Мужчина снова улыбнулся:
– Вам удалось, несмотря на все наши усилия, по ряду пунктов – нет, не ввести в заблуждение дознавателей, а просто смолчать. Не помогли ни химия, ни спецэффекты. Какой-то кусочек вашего подсознания вы заблокировали так, что… Хорошая школа?
– Средняя. Как у всех. Вы же помните, в стране было обязательное среднее образование.
– Ну-ну. Хорошая школа и богатое прошлое.
– Был бы богат, отдыхал бы на Гавайях!
Мужчина снова улыбнулся, но совсем легонько, уголком рта.
– На этой оптимистической ноте мы и расстанемся, – произнес он, лицо его ожесточилось. – Но и не мните себя суперменом. Мы могли бы вытрясти из вас все, только после такой обработки место вам – в лечебнице для тихих идиотов. Скверная перспектива?
– Мне ее уже обрисовывал один из ваших дозна-вателей. Или Петров, или Сидоров, или Петроввторой. – Я растянул губы в улыбке в американском стиле: дескать, весь к вашим услугам, но руки-то коротки.
– Хм… – Мужчина усмехнулся. – Вы самоуверенны в ту самую меру, которая рождает симпатию.
– Вообще-то это жизнь такая. А на самом деле я – белый и пушистый.
– Как все мы. – Мужчина улыбнулся едва заметно и – пригасил улыбку, видимо сочтя ее неуместной. – Тем не менее… Тем не менее могу сказать, вы очень помогли. Орденов и званий не предлагаю, но Богу свечку поставить извольте: голова осталась цела, лучше этой награды нет. – Он помолчал, добавил: – Ну а все ваши мелкие прегрешения… Если коротко, дела производст-вом закрыты.