Беглый огонь
Шрифт:
Фигушки! Выдергиваю из лимонки чеку, отпускаю запал, отсчитывая с уме секунды, рывком открываю дверь, швыряю гранату, как снежок, вверх и – захлопываю железку снова, налегая всей тяжестью тела! Взрыв ахнул, меня бросило на пол, но двери я открыться не дал. Граната, как я и рассчитывал, разорвалась в воздухе, плеснув двумя сотнями горячих смертоносных осколков! Я вскочил на ноги, ворвался в комнату и полоснул из автомата по всему, что хоть тенью или силуэтом маячило в клубах дыма и неровном люминесцентном свете за окном.
«Приказываю прекратить всякое перемещение в здании! Сложить оружие! При попытке оказать сопротивление…» – продолжал монотонно увещевать голос робота из громкоговорителя.
Я уронил пустой автомат, захлопнул металлическую дверь наглухо, дабы выручка не подоспела, выхватил из кобур оба «макара», сбросил «флажки» предохранителей и ринулся из начальственного предбанничка собственно в кабинет: благообразная псевдодубовая дверь от взрыва распахнулась настежь. И, движимый даже не восьмым – девятым чувством, рыбкой ринулся на пол, вытянув руки и паля из обоих стволов. Пули противника прошли выше едва на дюйм, и выстрелы смолкли. Поднял голову: лысый крепкий усатый мужик стоял, прислонившись к косяку, и медленно сползал на пол… Длинный пистолет неизвестной мне конструкции дрожал в перебитой руке, по губам стекала струйка крови, но глаза еще жили, воля еще пыталась удержать гаснущее сознание, заставить руку поднять пистолет и выстрелить. Мы встретились взглядами и – словно ис-кра проскочила, а следом нечто неведомое подернуло мутный от боли взгляд тенью… Глаза потухли, и мужчина неживым комом свалился на пол. Делать контрольный я не стал – навидался убитых на веку.
Приложился я в этом полете крепко, разодрав щеку об остатки стекла. Медленно, шажками, стал передвигаться к той самой двери. И тут на пороге выросла худощавая фигура. Я направил пистолеты ему в лицо, но человек даже не испугался: тонкие губы его искривила ухмылка, он медленно поднял обе руки ко рту, вставил в рот-щель приготовленную сигарету, чиркнул кремнем зажигалки, подержал пламя чуть на отлете, рассматривая меня и давая рассмотреть себя… Потом разлепил губы, произнес тихо и хрипло:
– Мой черный человек… За мною всюду как тень он гонится… Ну вот и встретились. Меня зовут Филин.
Я промолчал, продолжая внимательно наблюдать за ним.
– Почему не стреляешь? Ты же пришел убить меня, Человек Дождя?
– Ты приказал взорвать Крузенштерна?!
Мужчина вздрогнул и вдруг – захохотал! Громко, искренне, аккомпанируя своему смеху зажженной сигаретой. Комната освещалась ленивым белым светом, вертолет переместился во двор заводоуправления, и его заунывная канитель слышалась теперь глухо, будто из преисподней: «Приказываю прекратить всякое перемещение в здании… Сложить оружие… При попытке оказать сопротивление будет открыт огонь на уничтожение… Две минуты…» А снаружи тем временем завис другой вертолет, небольшой, маневренный. Спаренный крупнокалиберный пулемет взирал на тонированные начальственные окна с молчаливой укоризной.
– Старые мы стали… Ста-ры-е! Завалить такого волка, каким был Ильич, за пару секунд – это даже не мастерство, это судьба. Впрочем… Воевать должны молодые: только они уверены, что никогда не умрут.
– Ты приказал убить Диму Крузенштерна? – повторил я вопрос.
– Ты дурак, Дронов, как и всякий джокер! Ах, как красиво тебя сыграли! Не партия, загляденье! Жаль, что эту партию сыграли не мы! Вот и проиграли!
– Ты проиграл давно. Когда решил сыграть против своей страны.
– Оставим патетику, Дронов! Была страна, а сейчас… – Человек махнул рукой. – Ты серьезно думаешь, что остановил сделку? Которая стоит миллиарды? Ха-ха! Ты просто расчистил путь тем, кто… Программа будет продана. Ибо на нее есть покупатель. Вот и вся правда. И другой правды в этом мире нет. В игре, именуемой жизнью, правит только один туз – козырной. Джокер же играет, пока его не выбросили из колоды. – Мужчина усмехнулся невесело. – Мне нужна была эта сделка. И мне нужны были деньги. Но не затем, чтобы… Для таких, как я, паршивые зеленые бумажки никогда не станут целью. Средством, всего лишь средством. Помнишь, как сказал Александр Великий? «Мне нужно лекарство не для продления жизни, а для продолжения войны!» Ибо вне войны жизни нет, есть тупое и гнусное прозябание. Не для меня. – Он замолчал, пристально глядел мне в глаза, чуть склонив голову. – Да и не для тебя. Найди мужество признаться себе в этом. Хотя… – Филин скривил губы в улыбке. – Поле битвы всегда принадлежит мародерам. – Он помолчал, глядя куда-то внутрь себя: – Ты спрашивал о Крузенштерне… Я скажу тебе правду. Сейчас, за минуту до смерти, нет смысла лгать. Да и незачем. Крузенштерна взорвали не мы.
– Но ведь погиб он из-за здешних покровских тайн?
– Возможно. Но я понятия не имел о том, что он как-то вышел на «Точприбор» и «Цех-К». Да и не был Крузенштерн для нас фигурой! Груздев – да, его ва-лили по моему приказу. Тебе бы следовало поискать в ближнем окружении, а ты ринулся в Покровск! Мы-то думали, что тебя выводит на Покровск втемную неизвестный нам конкурент… – Филин вздохнул, только теперь уже горько. – Подумать только, все, что я наворотил за три года, накрылось из-за твоей глупости! Зорро – мститель из Техаса! – Он захохотал было нервно, но тут же оборвал смех. Облокотился спиной о косяк двери: – Опусти пистолет, Дронов. Некуда мне больше бежать. И тебе тоже. Вся трагедия в том, что с каждым «свершением» человек не только не приближается к тому, что хотел, но и теряет то, что имел. – Он снова замолчал, прикрыл глаза. – Знаешь, когда-то я писал стихи. И считал это слабостью. Может быть, не нужно было прекращать? Сейчас, стоит закрыть глаза, и я вижу огонь… Синеватый, он бежит по листкам бумаги… Словно по моей душе… «Жизнь нежна, как осень перед снегом…»
Филин закурил новую сигарету, несколько раз нервно затянулся, скосил глаза на убитого:
– А хорошо ушел Панкратов, а? Как и положено волку, с кровью на клыках! Нам с тобой такого не предложат. Замолотят через минуту-другую, как безымянную падаль. – Он оскалился в улыбке, повертел в пальцах сигарету и быстрым щелчком отправил красную тлеющую точечку в полет…
Я непроизвольно проследил за огоньком взглядом, а дальше… Рука среагировала на движение сама: кисть вскинула пистолет, палец надавил на спусковой крючок, «макаров» подпрыгнул в руке; в удушливом смоге выстрел прозвучал дробно и глухо. Мужчина дернул головой, словно получив пощечину, застыл на мгновение. Во лбу, над переносьем, зияла маленькая черная дырочка, глаза остекленело таращились в пространство… Мне показалось, прошла вечность, прежде чем его фи-гура отделилась от косяка и рухнула навзничь, лицом вниз.
Нет, мне не почудилось: выстрела было два. Из руки убитого выпал маленький двуствольный «дерринджер». Верхний ствол был горяч от выстрела. Его пуля ушла в пустоту.
На душе у меня не осталось ничего, даже горечи. В голове же крутилась строчка популярной некогда песни: «Ведь жизнь кончается не завтра…» Это правда. Моя закончится сегодня. Сейчас. Я подошел к столу, увидел на приставном столике бутылку с коньяком. Посмотрел на просвет один из стаканов: чистый. Налил, выпил, налил еще. Вставил в рот сигарету, сел за стол, молча смотрел на темно-янтарную жидкость в бокале. Блики заливавшего кабинет мертвенно-бледного света оживали в нем теплыми лучами последнего августовского солнца. Ну да… «Ведь жизнь кончается не завтра…» Но никто и не знает когда. И все, что не успел, уже не сделаешь. «Жизнь нежна, как осень перед снегом…» Она могла бы быть такой. Могла. У всех нас.
Я допил коньяк и остался сидеть за столом. Человек в черном появился бесшумно, как статист в немом кино. В руках у него на мгновение вспыхнуло белое пламя, очертания комнаты разом исчезли и не осталось ничего, кроме света. Слепящего, как тьма.
Глава 72
Порой все, что у нас остается, – только наши сны. И – ничего больше. Нет, мы продолжаем функционировать, вольно или невольно вовлеченные в коловращение окружающей суеты, но назвать это жизнью?.. Слишком мало и слишком скудно. Нет ни красоты, ни величия, ни огня. У меня же, кроме снов, не осталось ничего. Совсем. Даже суеты.
Сколько дней я был в беспамятстве, я вспомнить не смог. А специфически обученные люди в белых халатах снимали квалифицированный допрос. Куда более изощренный и тонкий, чем тот, что сам я учинил некоему молодому человеку. Судя по всему, эскулапы комбинировали препараты, то доводя мое сознание вместе с подсознанием до состояния настоящего горячечного бреда, то превращая меня в довольно осмысленное бревно, способное к тому же отвечать на четко поставленные вопросы только «да» или «нет».
По ряду малосущественных, порой и необъяснимых признаков я догадался, что мною занимаются не высо-коквалифицированные наймиты какой-нибудь частной конторы, а люди серьезные и государственные. Наркотиками меня кормили тем не менее по схеме и плану. Понятно, что в масштабах государственных интересов моя неделимая личность – полное недоразумение и не стоит и деноминированного рубля! Но кто-то высоко сидящий и весьма дотошный настоял на осторожности, и впоследствии я не обнаружил ни привыкания к психоделикам, ни комплекса измененной психики, если бы надо мной провели стрессовое нейролингвистическое программирование, – такие вещи профессионалы худо-бедно, но обучены ощущать. Да и медики-эскулапы знают: химия могущественна, но не всесильна. Она может влиять на волю, но не смеет затронуть души. Это заметили еще средневековые инквизиторы: то, что создал Бог, над тем лукавый не властен. Будь он с рожками, на копытцах и с хвостом либо, наоборот, в белом халате и со змеей в петлице.