Бегство (Ветка Палестины - 3)
Шрифт:
Бен засмеялся.
– Нет, о ешиве я еще не думал. Но... вам интересно? Расскажу. Однажды играли в Торонто. Я выкинул мяч, на него бросились две команды. Стадион встал и взревел. Всё, как всегда... И у меня мелькнуло: "И в этом смысл жизни? Ради этого рёва я родился на свет?"
... Футболисту нельзя задумываться. Это плохо кончается, -сказал Бен и захохотал.
– Дальше пошло, как под горку...
Бен путешествовал по Шотландии, когда началась война Судного дня. Смотрел телевизор в холле гостиницы. Вдруг прервали новости, и объявили, что в Израиле евреи напали на арабов. Бен воскликнул в изумлении: "Евреи начали войну в Судный день?! Это невозможно!"
У телевизора сидели человек десять молодых туристов. Из Штатов, из Франции. Они подняли глаза на своего соседа по отелю
– Кажется, да!"
– Так началось, - завершил Бен свой рассказ.
– Вы думаете, что я отправился в ешиву? Ошибаетесь! Двинулся в кибуц! Я, как и все студенты американских шестидесятых, бредил социализмом. В Иерусалим отправился на экскурсию. К Стене не пошел.
– Святое место? Расказывайте другим... Заглянул к археологам, на раскопки. Подкатывается ко мне какой-то парень в черной кипе, говорит, есть шанс бросить взгляд на основы иудаизма. Курс для американских туристов. Всего две недели. Я послал его ко всем чертям! Он поежился, спросил, где я ночую? Если негде, вот адрес. Приглашают на шабат... Записал на папиросной коробке, чтоб парень отстал от меня. Вечером обзвонил все отели и общежития. Ни одного места! Делать нечего, иду сам не знаю куда. На шабат. Приветливая религиозная семья. Детей... больше, чем у меня сейчас. Бородатый папаша, узнав, что я футболист, заговорил о последних олимпийских играх, посетовал на безнравственность профессиональных спортсменов, за которыми летают, из города в город, целые команды молоденьких болельщиц. Коснулись наркотиков. Перешли на этику.
Так весь вечер и проговорили. Этика, самовоспитание, как понять самого себя. Цель в жизни. Родился ли я затем, чтобы всю жизнь гонять мяч? Вопросики, вопросики... Словно читает старик в моей душе. Спрашиваю, вы наверное психолог? Преподаватель? "Верно, говорит, угадали. Преподаватель... иудаизма". Иудаизма?
– Я пожимаю плечами.
– Это, извините, о чем? "О том самом, отвечает, о чем мы с вами сейчас говорим..." От изумления я подавился рыбной костью. Собрались спать, хозяин поинтересовался, кто в нашей семье был последним религиозным человеком? Я задумался. Вспомнил, мой дедушка из Польши, вроде бы рассказывал, что был из религиозной семьи... Хозяин погладил свою бороду, говорит - "Цепь продолжалась в течение тысячелетий. До твоего дедушки. У тебя есть выбор, продолжать эту цепь или отмежеваться от нее?.. Но ты, увы, не в силах сделать выбора - ты ничего об этом не знаешь. Что может выбрать невежда, в полной темноте?" Я согласился пожертвовать двумя неделями чтобы понять, что такое иудаизм... До сих пор понять не могу!
– воскликнул Бен с нарочитой серьезностью и, жизнерадостный человек, не выдержал взятого тона, засмеялся.
– Утром узнаю, я ночевал у знаменитого рава Ноя, основателя трех американских ешив, раввина раввинов... Такой цыпленок, как я, ему на один прикус.
Бен отставил стакан с кофе, спросил, с какими делами пришли. Саша Казак рассказал об "амуте" и воровском банке "Тарот", а, уходя, положил на стол рава Бенциона свой "незрелый опус", как Саша выразился.
Он был так возбужден, что повел Петра к автобусной остановке... по крышам домов. Оказалось, крыши Старого города - это мир чудес. Над тесниной средневековых проулков и тупичков, над шумом и грязью арабского шука американские евреи воздвигли сказочные виллы из белого иерусалимского камня, разбили вокруг них закрытые от посторонних глаз сады с пальмами, диковинными кактусами, апельсиновыми деревьями. Отсюда был виден весь Старый город минареты с полумесяцами, от которых доносились басовитые радиопризывы к молитве, церковь на Голгофе и белые, устремленные к небесам звонницы, отбивающие, как на кораблях, время. С другой стороны высокие каменные утесы современных, "под средневековье", еврейских ешив у Стены Плача.
Петро огляделся и вдруг развеселился - повсюду, между звонницами, минаретами, сшивами сушилось белье на длинных веревках. Полоскались на ветру рубахи, простыни, джинсы, детское белье.
– Ox, Саша, всё чаще я ловлю себя на мысли, что все религиозные походы и войны, все религиозные распри основаны, главным образом, не на вере, а на властолюбии священнослужителей. А подлинная жизнь вот - И Петро показал на развевавшиеся на ветру простыни и рубахи, - "стяги задавленного женского протеста", как он заключил.
– Все люди, все человеки!..
– Он взглянул на Сашу, который стоял на ветру с опущенными плечами, лицо в испарине. Встрепенулся - Ты что? Не робей, Казак, атаманом будешь!
– Как думаешь, Петро, - тихо спросил Саша, - нас еще позовут? Или сегодня последнее прости...
Их позвали на другой день. Рав Ной еще не приехал. Сашу и Петра снова встретил жизнерадостный Бен, провел в кабинет рава Ноя, оставил одних. Вернувшись, увидел, что они разглядывают большую фотографию на стене, над столом Ноя, рассказал, кто да кто на снимке. Перечислял увлеченно, кто из учеников рава Ноя ныне руководители отделений сшивы в Нью-Йорке, Лос-Анжелесе, Сент-Луисе.
– Что за народ? Все, как один, бунтари из американских шестидесятых. Борцы и протестанты. Против Вьетнамской войны, против Никсона, против своих родителей. Все ли критики подались в раввины? Он широко улыбнулся.
– Только футболисты и романтики. Вот этот...
– Он принялся водить пальцем около снимка, - запускает с мыса Канаверал челноки в космос, этот профессор из Гарварда.
Рав Ной задерживался, и Бен достал из папки "опус" Саши.
– Не будем терять времени. Пощелкаем ваш "тюремный вопросник". Начнем с детей. Самый серьезный вопрос. Что вызубривали в ваших детских садах, вам лучше знать. Что постигают наши дети религиозных школ? Раньше, чем таблицу умножения... Он начал загибать пальцы.
– Гиллель, первый век. "Не делай другому то, что не желаешь самому себе". "Не суди никого, пока не окажешься в его ботинках". Бен Зома, тот же век. "Тот мудр, кто учится у каждого". Притчи Соломона... "не обижай слабого." Тора. Далее. Рамбам, двенадцатый век. "В этом мире нет ничего, за что стоило бы мстить". Коцнер, девятнадцатый. "Выспаться и в могиле успеешь". Далее. Хофец Хаим, начало двадцатого. "Не сплетничай, не говори дурно о другом. Заповедь эта для тебя".
– Загнув на обеих руках все пальцы, взмахнул своими огромными волосатыми кулаками.
– Вот что мы и обрушиваем на голову несчастных детишек. Саша, ты считаешь, именно этому учили в сталинских детских садах?
Саша зарделся. У него даже макушка вспотела. Спас его шорох за дверью.
– Ну, вот идет наш последний миснагдин!
– воскликнул рав Бенцион.
Открылась дверь, появился рав Ной, высокий, плотный в черном, несмотря на жару, глухом костюме и черной шляпе, извинился за опоздание - встречал спонсоров сшивы, прилетевших из Штатов.
Петро впервые видел знаменитого Ноя - американца, как его называли здесь, и нашел, что он очень похож на Господа Бога с рисунка веселого французского художника Эйфеля. Все у приветливого Бога широкое: лицо круглое, без морщин, борода белая, распушенная, светлая улыбка.
Бог оглядел всех, спросил у Саши участливо, почему в его глазах тоска и растерянность? Саша рассказал о "художествах" банка 'Тарот". Рав Ной будто не услышал этого, задумался о чем-то своем, не ответил.
Повисло неловкое молчание. Саша, смешавшись, коря себя за бестактность, выпалил:
– Вас называют последним миснагдином. Много раз слышал. Что это значит?
Рав Ной родился преподавателем. Спустя несколько минут Саша знал все подробности появления в восемнадцатом веке веселых, танцующих хасидов, а также об их противниках - миснагдинах во главе со знаменитым Виленским Гаоном - мудрецом из мудрецов. Хасиды чтили святость, миснагдины упорствовали в том, что мудрость выше святости. Она всему голова.
– ... Казалось бы, кому какое дело, забытая старина! Однако российские евреи, к примеру, возвели на престол святость, - так завершил рав Ной свой исторический экскурс.
– Возводили в "святые" кого угодно, вплоть до сподвижников Ленина - Троцкого, Зиновьева и прочих "единокровных". Так вот, я за мудрость. Против святых костей... Правда, мой любимый брат со мной не согласен, он хасид.
Тихо звякнул телефон. Звонили из Штатов, затем из Лондона. Петро спешил, пока их не выпроводили, спросить о главном своем сомнении, давно мучавшем его: