Белая королева
Шрифт:
Дина ведь не понимала символики Саторинова творения, она приняла его последний жест, как плевок в лицо, знак того, что предана и унижена вся и без остатка. Она смотрела на претенциозную розу, а видела скромный белый цветок, что подарила мне от щедрой души.
Не знаю, что со мной происходило, ломало так, как будто отрава не выгорела, а всё ещё гуляла в крови. Я отвёл взгляд. Во рту скопилась горечь. Не то от голода, не то от стыда, не то от предвкушения новой череды унижений. Вспомнив о том, что ждёт меня дома, я окончательно пал духом и тут же, словно караулила в сторонке появилась вначале робко,
Я поднял голову, наши взгляды опять встретились. Насколько я понимал, Дина даже великое творение Саторина разглядывала мельком, потому что моя персона забирала всё внимание. Если она ещё колеблется, думает, что перед ней лишь стечение обстоятельств, а принца, свалившегося на неё с галереи легко оправдать, я расставлю все нужные точки. Плевать на стыд, свой зад ближе к телу, чем чужие попки. Саторин — мой боец, и я обязан держать его руку даже если от действий моих пойдёт отчётливый тухлый душок. В контракте так записано. Вспомнив про этот роковой документ, я отринул сомнения.
Я пристально посмотрел Дине в глаза, нагло, улыбнулся, а потом извлёк из кармана белый цветок и картинно поднёс к лицу, словно вдыхая аромат его непорочности. Девочка побледнела, слегка покачнулась, я видел даже на таком расстоянии, и тогда я как последний мерзавец демонстративно смял хрупкие лепестки и уронил подарок на пол ложи.
Казалось, вся кровь её замёрзла в жилах, сковал бедняжку хрупкий холод, и я опять запаниковал вопреки всему, тоже замер на месте, не в силах вынести столь сокрушительного позора. Я пытался уберечься от заслуженного, что там ни говори, наказания, губя это невинное, полное сил существо. Куда уже падать ниже? Дно.
Как долго тянулась пытка? Не знаю. Хорошо, что в нашей ложе я остался один, никто не видел, как трясутся у меня колени, в прямом или переносном смысле — совершенно неважно. Я играл свою подлую роль, сохраняя на лице прикипевшую к губам улыбку и мечтал лишь о том, чтобы снова оказаться дома, под защитой родных стен и простить себя, как я делаю это всегда. Вы попробуйте другим способом проживите эту вечную жизнь!
Саторин внизу принимал восторги толпы, а я даже не мог опустить на него взгляд. Знал, что мне это тоже припомнят, и оправдываться я по обыкновению не стану, потому что это ведь так утомительно. Я горел в личном аду и, хотя в глубине души знал, что выберусь из пепла как феникс, отряхну грязь с перьев и заживу как ни в чём не бывало, боль не уходила.
По доброй воле завёл или подсадили другие — значения не имело. Терпеть её предстояло мне.
Дину увели в глубины ложи, хотя сама она, скорее всего, не сдвинулась бы с места, я больше её не видел, предстоял выход. Там, наверное, все метались в панике, потому что она заледенела внутри своей собственной боли, а на кону шатались, норовя упасть, деньги и слава — требуха человеческого тщеславия.
Господин и повелитель выглядел выжатым как лимон на человеческой кухне: лицо осунулось, глаза лихорадочно блестели. Он жадно пил воду, и чувствовалось, что глотка его хочет крови, отчаянно, до больных судорог. В этом я его как никогда понимал и лелеял в душе надежду, что едва всё кончится, мы вместе как в старые времена ринемся в бурление человеческого стада и напьёмся досыта, до хмельного изнеможения, а потом все глупые нововведения канут в прошлое, оставив после себя лёгкий стыд и сожаление о зря потраченных на парализатор деньгах.
Я принялся горячо поздравлять Саторина, стараясь без ошибки подбирать слова, с толком припомнил несколько особо впечатливших меня моментов представления. Он снисходительно слушал, кивал, но я уже шкурой чувствовал, что как ни унижайся сейчас, главное всё равно останется в силе, и никуда я не денусь, приму, что предложат. Неужели так глубоко увяз? Должна ведь в мире быть сила, которая встряхнёт меня и заставит освободиться из липкой паутины безволия.
Там в зале вновь запели трубы, предстоял выход Дины, и Саторин отпустил снисходительно махнув рукой:
— Иди, тебе надо быть в ложе.
Сам он наблюдал работу соперников из гримёрной, всё нужное оборудование тут имелось. Я вернулся на свой пост. Рядом с Саториным было неуютно, но и здесь, в ложе, скверно. Я остановился в тени и долго не поднимал глаз, словно меня мало интересовал процесс работы чужого бойца. В стыд окунули как в кровь, казалось все видят, как стекают с меня эти капли позора, а мне ведь плевать было на мнение окружающих — я же тихий запечный вампир. Что изменилось, что я сделал не так?
Реакция зала подсказала, что происходит нечто интересное и я заставил себя поднять глаза и посмотреть на вражескую половину помоста. Пока я тут маялся детским смятением чувств, Дина работала. И как. Во мне всё замерло, дышать и то перестал, не заботясь, что могу спалиться на людях. Если Саторин был магом, высокомерным и отстранённым, на которого надлежит взирать лишь снизу-вверх, то Дина воплощала образ младенца, играющего в песочнице. Столь сакральны и просты оказались движения её рук, что я как прикипел к ним взглядом, так и не мог оторваться.
То, что я лишь угадывал прежде, здесь, на помосте, расцвело и определилось. Ребёнок неспешно возводил детский в своей наивности мир, но в едва намеченных контурах будущей картины уже угадывалась взрослая прозрачная глубина.
Проклял ли я свою подлость теперь, когда она выродилась в бесполезную ужимку? Не знаю. Я понимал, что эта юная девушка кладёт меня, старого вампира на обе лопатки, да и Саторина тоже. Всё что нам оставалось этот утереться и уйти, только ретирада не спасала. Пытке тщательного унижения предстояло терзать нас двоих ещё долго. Я понял это, когда Дина, на миг оторвавшись от работы, поглядела на меня. Я знал, что она не просто одолеет Саторина в поединке, но сотрёт нас обоих с самого поля большой игры. И кто бы её осудил?