Белая ночь
Шрифт:
— Быстренько, быстренько, Кирюха, срываемся… А где Иволгин? Где этот поддельный Дима с ложным крокодилом? Волгин, ты идешь с нами?.. Тогда пошли к тебе…
Вадима Иволгина родители называли Димой, но Костя Сагиров полагал, что это не правильно. Иволгин специально приносил в институт «Словарь русских личных имен», как научное подтверждение своего производного имени, но Костя все равно считал его «поддельным Димой». Портфель Иволгина он называл ложным крокодилом, хотя Дима убеждал всех, что это натуральная кожа, причем редкой выделки. Иначе он давно бы выбросил его на помойку. Стал бы он ходить с таким изношенным портфелем, если бы не замечательный материал.
Весь курс поначалу задавал Иволгину глупые пэтэушные вопросы: «А ты чего с таким портфелем? Что это он у тебя такой драный? На какой свалке ты его нашел?» Но когда однажды Дима пришел на лекции с пакетом, все даже возмутились, до того привыкли к «ложному крокодилу» в руке Иволгина.
Дима Иволгин не был интересен ни множеством прочитанных книг, ни музыкальными пристрастиями, ни спортивными достижениями, ни даже старинным портфелем. Он был занятен сам по себе, без всяких посторонних примесей.
Жил он в точечном кирпичном доме недалеко от железнодорожной платформы «Проспект Славы». Напротив этого дома расправил свои деревянные мышцы одинокий дуб. Жители дома в свое время выдержали многодневную осаду со стороны строителей, которые несколько раз предпринимали бульдозерные атаки на неугодное им дерево.
Дима Иволгин был тем самым знаменитым мальчиком, который однажды ночью, проснувшись по мелкой надобности, выглянул в окно и увидел подползавшего к дубу гусеничного монстра. В полной темноте, с выключенными фарами! Мальчик побежал вниз с шестого этажа, звоня подряд во все соседские звонки. Первым он встал под стальной нож, не испугался рычания дизеля и стоял до тех пор, пока из соседних домов не стали выскакивать мужчины и женщины в нижнем белье. Иволгин уверял своих подвыпивших друзей-однокурсников, которые, пошатываясь, стояли на его балконе, что этот дуб теперь все называют Дима, но Костя Сагиров ему по привычке не верил. По его мнению, скорее наоборот, с тех пор Диму соседи называли дубом.
Кирилл сохранял при этих спорах нейтралитет. Маркову иногда казалось, что Костя с Димой мелко враждуют друг с другом из-за него.
Может, ревнуют. И это ему льстило. Костя Сагиров ставил ему правильную боксерскую технику, готовил к предстоящему чемпионату института, вел литературные беседы и обсуждал один из разделов книги «Молодым супругам». Дима был его забавным попутчиком в институт и домой. Он научил Кирилла ездить в институт на электричке, а не на метро, и еще есть в самый лютый мороз пломбирный брикет за пятнадцать копеек.
— Организм в ответ на дополнительную порцию холода, которая поступает в него вместе с мороженым, — учил Дима Иволгин, — вырабатывает дополнительное тепло, и человек согревается…
Однажды в обледенелом тамбуре Иволгин стал развивать эту теорию перед двумя подвыпившими мужиками. Те уже собирались выкинуть философа в один из попутных сугробов за дополнительной порцией тепла, но Диму спасли контролеры, чтобы оштрафовать за безбилетный проезд.
Родители Иволгина были простыми в смысле занимаемых должностей, но по природе своей необычными людьми, похожими на одинокие растения среди индустриального пейзажа, случайно проросшие через бетон и железо. Им бы жить где-нибудь в российском захолустье, ходить по мягкой земле, есть из деревянной посуды, говорить друг другу добрые и скучные слова, а они обитали в спальном районе Купчино и работали на производстве. Они передали Диме наивно-удивленное отношение к окружающему миру, нетвердость и безобидность.
Внешне Дима Иволгин больше походил на москвича шестидесятых, чем на ленинградца семидесятых. Неприкрытые волосами уши, детская челка и мягкие, ни разу не бритые усы. Его можно было бы назвать худощавым, если бы не полные ноги, которыми он тяжело и мягко бежал к электричке. Его бег, пожалуй, характеризовал его лучше всего. Дима не отталкивался от земли, не выбрасывал вперед бедро, а как-то необычайно легко отрывался от земли, а потом тяжеловато бухался вниз.
Он хорошо готовил щи и борщи, как-то хитро заваривал чай для успокоения и бодрости, разводил цветы, вязал на спицах и крючком.
Смело разбирал забарахлившие электро— и радиоприборы. Правда, починить их удавалось Диме редко. Обычно он смеялся над каким-нибудь внутренним устройством, тыча туда отверткой. Отсмеявшись, восклицал удивленно:
— Кто же так делает! Ерунда какая-то. Так, вообще, нельзя делать. Как оно только работало столько лет!
На улице ему приходилось хуже. Шпана замечала его издалека, а вблизи вообще видела насквозь. Иволгин в такой ситуации пускался в пространные и наивные объяснения. Мог, например, сказать, что пожалуется на плохое поведение их девушкам. Обычно в рядах шпаны находился самый отчаянный, первым понимавший, что риска никакого нет, но можно опоздать, и бил Диму в удивленный карий глаз. В купчинских дворах, колхозе, стройотряде почему-то всегда доставалось этому Диминому глазу.
С девушками Иволгин подчинительно дружил. Высокомерные, не всегда симпатичные девицы, как и шпана, чувствовали, что риска никакого нет, и использовали его, как плюшевую диванную подушку, без которой, вообще-то, можно обойтись, а можно облокотиться для большего комфорта. Иволгин чувствуя свое подчинительное положение, а также, что его не воспринимают всерьез, протестовал, шутливо пререкался. Самоуверенные девицы уступали ему в мелочах, но не выпускали из подчинения. Они рассматривали Иволгина как запасной вариант.
Поступив в институт, Дима решил избегать их, от греха подальше.
Маркову он напоминал чем-то покойного Женю Невского. Только он не желал признаваться себе в этом. Как и в том, что именно это сходство и было одной из причин, притягивающих его к Иволгину. Как будто это было неприлично.
А может, это было чувство вины? После того, как исчез Невский, это чувство, вероятно, посещало многих его одноклассников. И Марков принял на себя не меньшую ее часть. Не заметил, что творится с Женькой. Не предупредил, не спас…
Он до сих пор видел Невского в своих снах.
Редко, но видел. Тот приходил нежданно-негаданно, но молчал. Слово — серебро, молчание золото. Однако Кириллу этого золота было не нужно. Сказал бы Женька хоть что-нибудь, что ясно дало понять — пустой это сон, обычное сновидение безо всякого смысла… И душа Кирилла успокоилась бы тогда. Но тот ничего не говорил. Будто ждал какого-то момента, когда Кирилл созреет. Для чего?! Для откровения?! А может, он сам должен был догадаться, что к чему? Может Женька так подсказывал ему — вот еще один хороший человек, с которым свела тебя судьба, только теперь не оплошай, присмотрись! Станешь тут суеверным.